Опровергая все нелепые слухи и небылицы, Лейзер-Довид на переломе весны и лета, в день поминовения снова появился в местечке и прежде всего отправился на родные могилы. Туда же, на могилу их отца – жестянщика Меира, пришел Ханаан вместе с Кейлой и внуком Хаимом.

Наконец Хаим смог впервые вблизи рассмотреть Лейзера-Довида. Сводный брат деда был высокий осанистый мужчина – густая, жесткая, как пакля, борода, из которой тонкими сосульками свисали седоватые пряди; грубый полушубок, перетянутый толстым сыромятным ремнем; старые, ободранные сапоги. Лейзер-Довид был больше похож на литовца, заблудившегося на чужом кладбище, чем на еврея. Если бы не выцветшая бархатная ермолка, его смело можно было бы принять за бродягу. Странное впечатление производила и его манера молиться – с проглатыванием слов, с глухим звероватым бормотанием. Обязательные после каждого поминального стиха заклинания “Амен” сыпались с его сухих обветренных губ на треснувшее надгробье, словно комки слипшейся глины.

Над могилами все время стаями пролетали растревоженные птицы. Казалось, они собрались по уговору со всей округи, и в их неистовом пении таилась какая-то угроза Лейзеру-Довиду. Птицелов то и дело беспокойно задирал голову к небу. Брат Ханаан и Кейла настороженно наблюдали за его судорожными движениями. Им было трудно понять, что Лейзер-Довид испытывает при этих неистовых пересвистах – то ли благодарит пернатых за то, что разделяют вместе с ним беду, обрушившуюся на него много лет тому назад, то ли корит за то, что своим неуместным буйством омрачают скорбную молитвенную тишину.

Хаим не сводил с птицелова глаз. И вдруг он громко ойкнул от испуга. С вершины высокой сосны вспорхнула дерзкая ворона и, не прерывая своего полёта, клюнула бархатную ермолку Лейзера-Довида, который от неожиданности на минуту растерялся, вздрогнул, но потом, как ни в чем не бывало, продолжал молиться. Ворона взмыла ввысь и через миг совершила над могилой новый круг, спикировала вниз и еще раз чиркнула клювом по бархатной ермолке, словно и впрямь пыталась вцепиться в Лейзера-Довида и унести его на соседние непролазные болота.

– Кыш, проклятая! – закричала Кейла. – Кыш, будь ты неладна!

– Это дурной знак, – шепнул жене Ханаан.

– А ты не каркай, как ворона...

Хаим томился. Ему не терпелось уйти с кладбища – оно навевало на него смешанную с ужасом скуку; люди только и делают, что рвут на себе волосы, рыдают в голос или молятся нараспев под столетними деревьями, оскверненными нестерпимым вороньим карканьем. Единственное, чего Хаим больше всего хотел, это поскорей вернуться домой. И чтобы бабушка Кейла договорилась со своим бывшим женихом о новой пташке. Если она попросит Лейзера-Довида, тот не откажет. Хаим будет эту пташку кормить, выносить во двор – пусть она дедушку Ханаана не отвлекает песнями от работы, пусть греется на солнышке и подпевает своим братьям и сестрам, пролетающим над местечком; нечего ей целыми днями напролёт слушать недовольный кашель и стук молотка, вдыхать запах старых кож и ваксы.

Дорогу в местечко все Мергашильские прошли молча, и Хаим уже не сомневался, что бабушка забыла про свое обещание.

Но когда Кейла начала ставить на стол приготовленные в честь гостя блюда – рубленую селедку, гусиную шейку со шкварками, тушёное мясо с черносливом и картошкой, початую бутылку вина, оставшегося после пасхальных праздников, – Лейзер-Довид вдруг сам заговорил о подаренной им пташке.

– А где мой щегол?

– Улетел домой, в пущу, – ответил Хаим. – Бабушка его выпустила.

– Но домой он не вернулся, – буркнул Лейзер-Довид.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – загадочно сказал Лейзер-Довид. – Ты ведь своих дружков тоже всех в лицо знаешь.

Хаим растерянно посмотрел на него.

– Моего щегла, наверно, кошка съела. Или он в пути умер. От разрыва сердца.

– А разве у птиц есть сердце? – изумился Хаим.

– Есть.

– Что ты, Лейзер-Довид, пичкаешь парня всяким вздором? Может, еще скажешь, что сердце есть у земляного червя или муравья? – сердито бросил со своего табурета Ханаан.

Хаим боялся, что между дедушкой и Лейзером-Довидом вот-вот вспыхнет ссора, но Лейзер-Довид был настроен благодушно и миролюбиво. Он покашлял в кулак, вытер слезящиеся глаза и погасил занявшееся было пламя раздора.

– Сердце, Ханаан, есть у всех, кого Бог создал живыми, и кому больно, когда их давят и топчут ногами. – И Лейзер-Довид снова обратился к Хаиму. – А птицы, Хаимке, как люди: до поры, до времени живут, влюбляются, высиживают потомство, стареют и умирают... Все на свете стареет, кроме смерти.

Ханаан Мергашильский уже был готов взъяриться и вступить с Лейзером-Довидом в схватку, но тут появилась Кейла и всех пригласила к столу.

Еда и память об отце примирили всех.

Воспользовавшись шатким перемирием, в доме стала верховодить Кейла. Она произносила тосты, хвалила больше мертвых, чем живых, подливала мужчинам вино, сорила советами и задавала вопросы. Ханаан неотрывно, как в молодости, смотрел на жену, и в его уже затянутых паутиной старости глазах искрилось не то позабытое обожание, не то негаданное удивление.