Непонятно было, кого пани Тереза имеет в виду - то ли евреев и поляков; то ли пана Моравского, лишившегося в одночасье всего своего имущества, которое досталось ему в наследство от высокородного деда-богача; то ли немецких пленных, появившихся в нашем дворе сразу же после того, как пан Збигнев якобы оставил у дверей полковника Фокина свой цилиндр, начиненный динамитом и шляхетским презрением к прожорливой советской черни.

Мама жалела пани Терезу, никогда не спрашивала о ее прошлом, хотя смутно и догадывалась, что оно было далеко не радужным и не целомудренным. Бдительный Шмуле-большевик, считавший доверчивость пережитком капитализма, даже намекал на то, что пани Тереза, по имеющимся у него сведениям, некоторое время провела недалеко от Святодухова монастыря, на углу улиц Субачяус и Большой, в офицерском борделе, и обслуживала оккупантов, но мама отказывалась в это верить и тихо и сурово возражала:

– Шмуле! У тебя есть свидетели? Или, может, под видом оккупанта ты там сам баловался? Бордель, бордель! А что, скажи на милость, вокруг?.. Не тот же бордель? Тот же... Каждый день либо кто-то тебя... либо ты кого-то...
– она оборвала фразу, рассмеялась.
– И все из-за куска хлеба...

Служба брата ей не нравилась. Он был весь с ног до головы утыкан тайнами, словно занозистыми колючками репейника, на вопросы не отвечал, окидывал вопрошающего пронзительным, сыщическим взглядом, но зато сам охотно и терпеливо слушал, пощипывая усы, отращенные на сталинский манер. Он чувствовал себя неуютно, когда при нем вдруг надолго замолкали, и не то в шутку, не то всерьез твердил: "Помалкивают только шпионы".

Не был Шмуле-большевик по душе и лысому Гордону. Мама подозревала, что после освобождения из гетто в мрачное здание на проспекте Сталина, где дядя получал неплохое жалованье, вызывали и бедного Йосла.

– Не понимаю, - жаловался Гордон на Шмуле.
– Зачем еврею такая нееврейская профессия? Во все века ловили нас, а не мы... Со времен царя Ирода не мы за кем-то гонялись - гонялись за нами... За что же ваш брат, Геня, так прогневился на ремесло портного, забросил иголку и нацепил на задницу кобуру? Что, евреям кроме этого уже нечего на задницу нацепить? Чем охотиться на других, сидел бы себе с вашим мужем и спокойненько строчил бы чьи-то брюки.

– Легко сказать - сидеть и строчить чьи-то брюки. А кто будет ловить тех, кто убивал евреев? По-вашему, пусть разгуливают на свободе?

– Упаси Боже! Я за то, чтобы свои охотились за своими: литовцы за литовцами, русские за русскими, татары за татарами. Зачем нам в чужую охоту лезть?..

Мама не нашлась что ответить. Больше, чем чужая охота, царь Ирод, гонявшийся за евреями, и кобура на заднице брата Шмуле, ее сейчас волновали и занимали появившиеся во дворе пленные немцы.

– Вас, Йосл, это не удивляет - немцы под боком и не стреляют в нас?
– обратилась она к Гордону.

– Меня удивляет другое - почему мы не стреляем в них, - сердито буркнул Йосл.

Пленников было человек пятнадцать.

Два конвоира в нахлобученных на гладкие юношеские лбы пилотках, с верными "ППШ" в руках и в кирзовых сапогах, от которых разило дегтем, каждое утро пригоняли во двор небольшую беспорядочную колонну - на восстановление разрушенной вотчины пана Моравского, в которой власти в будущем собирались разместить столичный горисполком со всеми его многочисленными отделами. Вслед за пленниками во двор въезжал "Студебеккер", груженый шершавыми мешками с цементом, стройматериалами, черепичными и кафельными плитками, охапками ломов и лопат.

В первые дни конвоиры никого из жильцов к немцам и близко не подпускали. Охрана грозно вскидывала автоматы и что есть мочи кричала:

– Назад! Кому, вашу мать, сказано - назад! Еще шаг - и стрелять будем!

Пленники хмуро оглядывали смельчаков, в основном дворовую ребятню, и принимались лениво копошиться в руинах. Спешить им было некуда и незачем. К счастью, все ужасы для них закончились не пулей в затылок и холмиком без кола и креста, а ломом и лопатой.

В полдень конвоиры угоняли пленных на обед. Кормили их, видно, плохо, скудного пайка для сытости не хватало, и потому, вернувшись на стройку, немцы задирали к окнам и балконам головы и чуть ли не хором, как в лучшие времена где-нибудь в деревеньках под Минском или Смоленском, кричали:

– Мазло!

– Клеп!

– Яйки!

В такие минуты Йосл Гордон, колдовавший на кухне над яичницей из четырех свежих яиц, пахнувшей не куриным насестом, а ясельным теплом первых дней творения, вздрагивал, смахивал со своего поросшего редкими волосами глобуса крупные капли пота, выглядывал в окно и, обращаясь к полуголодным, оборванным военнопленным, принимался их громко передразнивать:

– Мазло! Клеп! Яйки! Ун а фрише маке вилт ир нит? Эфшер цум фарбайсн фарлангт ир гебротене кадохес мит мандлен?

– Йосл!
– несмело стыдила его мама.
– Не все же они изверги...

– Все! Все!
– распалялся Гордон.
– Провались они сквозь землю! Я из-за них жену... лавку потерял... на хуторе у литовца за десять царских червонцев четыре года в погребе проторчал...
– кипятился он, воздевая руки к небу.
– Господи, Господи, из-за них, гадов, у меня такая красавица сгорела!.. Такая яичница! Всех бы их передушить... всех... Яек, видишь ли, захотели!..

Первая, кто осмелилась подойти к пленным, была пани Тереза. Улучив удобный момент, она врезалась в колонну, только что вернувшуюся с обеда, и наугад сунула какой-то кулек правофланговому - сухопарому немцу в треснувших, как подтаявший лед на речке, очках на веревочке и в расстегнутой - уже ненужной - шинели, и бросилась наутек к своему крыльцу.