Юдит дружелюбно улыбается мне.

Вот уже лет пятнадцать, как я поэт. На мои чувства насажены фильтры и шаблоны, касающиеся формы. Всё чувствование и восприятие давно превратилось в рядовую рутинную работу. Я ещё только смотрю на явление — и уже перевожу его на язык поэзии, выбираю возможности для обработки. Юдит. Из какого фильма она ведёт своё происхождение? И чем этот фильм кончается? Меня пронизывает похотливое желание. Разве это хорошо? Разве не надо его придушить? Или, может, следует распуститься? Попасться на удочку? Или ретироваться? И какого типа Юдит — типа А, Б или В? Или Д? Слишком много мыслей. Надо уже напиться, чтобы дать мыслям отдых. Пиво значит для меня сейчас то же, что мягкая кровать для утомлённого путника. Но в пиве нет женщины, разве что залетит в кружку муха женского рода. Я больше не хочу влюбляться. Никогда. Это ад. Самое лучшее — попробовать её соблазнить, сорвать её как можно скорее, как цветочек, пусть бы это произошло, но без больших усилий…

Мы спускаемся на эскалаторе вниз, в метро, и едем. Остановка «Ворота Изара». Мариен-плац. Главный вокзал. Потом поезд снова едет под землёй, по туннелю.

— У тебя есть подруга? — спрашивает она.

— Нет.

— Как же ты живёшь?

— Дрочу уже два года.

— Тебе ещё не надоело?

— Девочка, ты хочешь свести меня с ума? Ведь не собираешься же ты подставить мне свой лоток через четыре часа после знакомства? Нет. Ты только говоришь об этом с такой дерзостью, а потом будешь удивляться, если…

Она быстро поцеловала меня в щёку.

Ну, подождём. Конкретное абстрактнее, чем абстрактное конкретно, и крысы тоже стареют, а крокодилы никогда не кончают с собой и так далее…

У Лайма мы выходим, прокашливаемся через туннель, полный выхлопных газов, и двигаемся в сторону Оленьего сада. Это некая смесь из пивного парка и зверинца, в детстве я тут часто бывал.

Мы идём через автомобильную стоянку, через кусты, и перед нами открываются ухоженные лужайки, на которых люди группами играют в мяч — кто в волейбол, кто в футбол, кто просто так. Рядом на бетонных площадках установлены теннисные столы. С холма скатываются дети. Радостные возгласы. Киоск с мороженым и игровая площадка. Дальше — ограда из широких штакетин, выкрашенных в зелёный цвет. За оградой — олени, оленихи и оленята. А ещё дальше — собственно пивной парк, битком набитый посетителями. Коричневые павильоны для продавцов и длинные столы, выкрашенные охрой. Юдит того и гляди лопнет от радостного возбуждения.

А вон там крутится старомод ная детская карусель, на которой я дважды катался, правда очень давно. Здесь своеобразное освещение. К свету дня примешиваются дубы и каштаны и застрявшие в их ветвях воздушные шары.

Я иду взять две кружки пива. Говорят, пивные парки делают Мюнхен. Это не так. Места красивые, ничего не скажешь. Но как часто они — загоны для глупой толпы, которая изображает из себя детей природ ы. Они громко горланят, отовсюду доносится боевое баварское ржание. Не священное место, о нет. Ветер доносит до меня их свинство. Они перешучиваются, якобы шёпотом. Пятеро грубых весельчаков пялятся на Юдит. «Здравствуйте, я из мандолизного сервиса, вы заказывали язык?» Юдит пропускает это мимо ушей. Или просто не слышит. Я приношу от стойки две кружки пива и тащу Юдит подальше от скамеек, на лужайку, потому что помимо этих болтунов много лишнего шума производит странная траурная компания — вроде бы собравшаяся на поминки, она предаётся утешению так окрылённо, как будто они только что закопали своего злейшего врага. Даже женщина с вдовьей вуалью хихикает.

Древний старик в белом рабочем халате тащится по гальке и собирает пустые пивные кружки. Пахнет рыбой, жаренной на шампурах. Я хочу есть, но цены здесь начинаются от шести марок за паштет, а я уже почти на бобах.

Итальянец с корзиной лавирует между рядами, кричит:

— Макароны, престо-престо, кто желает макароны?

Нет больше никакой надежды.

Я извратил завет мира и объявил себя извлекающим из этого выгоду.

Юдит лежит на траве, согнув колени. Какой-то жучок прыгает ей на голову. Пивные кружки с их золотыми глазами и пеной у рта, в них есть что — то примирительное. Пена так же благословенна, как шум океана или Божьи облака на небе. На детской площадке стоит большой деревянный слон, по его хоботу дети скатываются, как с горки. Получая от этого удовольствие. Слон молча терпит. Нет больше никакой надежды.

— Если быть честной, я рада, что встретила тебя…

Я отвечаю, что меня это тоже радует.

— Да, — продолжает она. — Отвратительное чувство, когда ты одна в чужом городе. А тебе я всё-таки доверяю, сама не знаю почему.

Ах, это звучит мило. Какая прелесть.

— Девочка, не задуривай себе голову, не обольщайся. Я только и мечтаю о том, как бы тебя опылить.

— Я знаю, знаю, не такая уж я дура!

— То есть это знак согласия?

— Нет.

Мы наполняем себя золотой жидкостью и, потея, смотрим на облака. Я провожу сеанс моего ежедневного поклонения земле. После чего я представляю себе фруктовую мякоть Юдит. Она расспрашивает меня. Вслушивается в меня. Ей так многое интересно! Это свидетельствует о её низкой готовности к риску. Начинаются переговоры. Я притворяюсь слабо заинтересованным, уклоняюсь, делаю усталый вид, пью, мечтаю. Здесь у теней особенный запах. Пыль дорог оседает, как нежное платьице. Духи нимф — они умерли, когда строился этот город. Я снова ступаю на игровое поле. Сидеть в стеклянной кабинке слишком скучно. Рвать клочья из шкуры Вселенной и заглатывать их непрожёванными. Взгляни на оленей и на людей, а среди людей — на смеющихся, на угрюмых нелюдимов и на мелких рыночных торговцев. Поди разберись, кто тут рогат, а кто осенён царственными рогами? Разве это одно и то же?

Блуждание языка и заблуждение мысли увлекательно и захватывает меня. Есть лабиринты блужданий, и есть дебри непроходимые, в которых заблудишься — не выйдешь. Дающие имена знали, что делали.

Так проходит вторая половина дня. Юдит даёт денег на новую порцию пива. А я щедро угощаю её правдивыми и придуманными историями. Про некоторые я уже и сам не знаю, к какой рубрике их отнести.

Мы идём в сторону Доннерсбергского моста, покупаем ясареные колбаски с картошкой-фри и приходим на Терезиен-визе, — я пред почитаю видеть этот луг, когда он свободен от палаток и киосков. В Доме искусства висит одна картина, на которой Терезиен-визе изображён действительно как луг, с чистым горизонтом, видно лишь несколько крестьянских хижин. Картина была написана в 1840 году. Это великолепно. Сегодня Терезиен — визе относится к ядру города, и я бы с наслаждением расщелкнул это ядро со страшным треском. Война и дворцам, и хижинам.