На сороковой день сильно разъехавшаяся, ставшая совсем простонародной, под стать муженьку, теткой, ее сестра Лариса громко за столом спросила:

– Ну а делить-то когда все будем? Грета подняла на нее свои ясные серые глаза и тихо, но внятно спросила:

– Ты это о чем?

– Обо всем, – с вызовом ответила Лариска и обвела рукой вокруг себя. Покраснел даже ее телемастер.

– Твоего тут ничего нет, – произнесла Грета.

– А что, все твое? Не подавишься? – наливаясь кровью, зашипела Лариска.

– Да. У меня есть завещание, – сказала Грета, резко встала и вышла из комнаты.

Спустя минуту, почему-то стоя, она зачитала последнюю волю отца. И после, спокойно и с насмешкой в глазах, обвела всю родню взглядом. Все – и огромная квартира в Камергерском, и то, что находится в ней, мебель, антиквариат, бесценная посуда, два подлинника Левитана и Айвазовского, драгоценности, сбережения и даже огромная, старая и ветхая дача в Малаховке – все-все доставалось по завещанию ей одной, Грете.

Лариска запыхтела, казалось, ее хватит удар. Голос подала жена доктора, старшего сына. Дрожа и негодуя, она гневно сказала, что все это в высшей степени несправедливо, что все дети равны, и даже не успевшая на похороны Нинель. Что все должно быть честно, и как у нее, у Греты, хватит совести не поделиться с братом и сестрами. Монолог ее был страстен, сбивчив и справедлив. Выслушав золовку, Грета ушла в свою комнату, понимай как хочешь. Страсти и обвинения в столовой кипели бурно, молчал только доктор, старший сын. А потом тихо произнес, что это воля отца и что нечего больше обсуждать. Кивнул своей беременной и возмущенной жене: иди, мол, одевайся, поехали домой. Продолжая ворчать, она надела тяжелую, латаную мерлушковую шубу и, тяжело кряхтя, обула отекшие ноги в растоптанные влажные сапоги.

Лариска так просто сдавать свои позиции не собиралась, молотила кулаками в дверь Гретиной комнаты – та из комнаты не вышла. Потом ее, взмокшую и пунцовую, вытащил на улицу телемастер.

– Наплюй на них, проживем, – утешал он жену. – Жили же раньше без этих богатеев, не померли. – В своей нищете он был великодушен.

Назавтра Лариска обзвонила всю родню и знакомых и получила полную поддержку и абсолютное осуждение сестры. Этим хотя бы утешилась. Вот только доктор, благородный старший сын, запретил своей молодой жене участвовать в этих дрязгах. Человек он был негромкий, но слово его было веско. Жена с неудовольствием притихла.

Грета позвонила своим родственникам спустя неделю и предложила вечером того же дня собраться. Весь прежний запал по поводу «знать не желаем» и «видеть не хотим» был тут же утрачен. Все явились как миленькие, притихшие и взволнованные, все в своих тайных мечтах и ожиданиях. Грета даже не предложила чаю, обвела всех взглядом и негромко сказала:

– Тебе, Саша (старшему брату), здесь деньги на трехкомнатный кооператив. Тебе, Лариса, то же. Еще вы можете взять из дома любую вещь, кроме мебели и картин, а также что-нибудь себе из черного китайского ларца.

Все молчали, переваривая информацию. С одной стороны, все, конечно, понимали, что все это ничтожно мало, жалкая подачка, но, с другой стороны, лучше так, чем никак.

– С паршивой овцы, – прошипела Лариска.

Деньги взяли и пошли по квартире, жадно перебирая глазами, а потом руками, мучаясь и боясь прогадать. Доктор с женой забрали серебряный чайный сервиз – четыре чашки, сахарница, молочник, подносик. Все – середина девятнадцатого века. А из китайского лакированного ларца золовка взяла длинную жемчужную нить (три раза вокруг шеи). Потом, к слову сказать, на этот вот жемчуг были куплены «Жигули» и построен финский домик на шести сотках в Жаворонках.

Лариска долго металась по квартире – схватила бронзовые часы с амурами, конец восемнадцатого века, в ларце долго копалась и вытащила серьги и кольцо, бриллианты с сапфирами, объявив это гарнитуром и одной вещью, впрочем, это была правда. На улицу вышли вместе и, отдышавшись, продолжали обсуждать Гретину жадность. Разговор не поддержал старший брат и жестко оборвал сестру и жену:

– Все вам мало! Она же осталась одна, и кто ухаживал за стариком, забыли? Неблагодарные вы и алчные люди. – И, махнув рукой, быстро пошел к метро. Испуганно засеменила рядом его беременная жена.

С Гретой не общались долго, лет шесть. Изредка ей звонил старший брат – двухминутный разговор, так, ни о чем. Она знала, что у него родилась дочка, Анюта, что квартиру они купили в Черемушках и что с Лариской он почти не общается, но что та сильно прибаливает. Примирила всех, как ни странно, геологиня Нинель, пропавшая на несколько лет по причине проживания «на северах», как выражалась она.

Приехала в Москву в отпуск, остановилась в Камергерском, еще больше постарела, седая, почти без зубов, все в такой же робе, но оживленная, жизнью своей довольная. Осела теперь в Тынде, вышла там замуж за молодого парня, строителя, моложе ее на четырнадцать лет. Вместе и пили, и пели, и мочили морошку, и солили грибы. А летом ездили в Сочи – гулять. Денег было предостаточно. Получив свою денежную долю, небрежно сунула ее в чемодан – не такие это были для нее деньги. От сервизов и ваз отказалась.