– Садовник велел нам весной и осенью смешивать удобрения для травы с десяти-процентным дизиктолом и развеивать по траве, – ответил Я., – в этом году я, кажется, забыл это сделать.

Интересно, задумался Б., как же на самом деле сложилась судьба муравейника, в чью судьбу вмешалась воля Т. Может быть, муравейник разделен с тех пор на тех, кто уверовал в Т. и ждет, когда она придет к ним во второй раз и принесет несчетное количество хлебных крошек и дохлых мух, на тех, кто сомневается, на тех, кто спорит о том, как выглядит эта самая Т., верен ли ее канонический лик – гигантский муравей с проницательным взглядом больших темных глаз. Больше всего шансов узнать истину было у одного муравья, поднимавшегося на стеклянную коричневую гору на запах ликера Drambuie, потому что гора стояла на стеклянном столике перед телевизором, в котором действительно можно увидеть Т. Увы, на его пути встала моя воля, сокрушительная и бездумная, кается Б. Если этот муравейник был в лесу, то муравьям повезло, продолжает все же рассуждать он, тогда Т. вряд ли наткнется на них во второй раз, и муравьи сохранят свою веру в чистоте и неприкосновенности. Если же речь шла о муравейнике в ее саду, то вполне может прийти садовник и посыпать муравейник серо-зеленым порошком десятипроцентного дизиктола. Встречи с богами чреваты непредсказуемыми последствиями, думает Б., вот древние греки это хорошо понимали.

Баронесса застает Я. на кухне, где он подбирает совком и метлой недавно потравленного с помощью неисчерпаемого баллончика К300 взрослого крылатого таракана, еще не вполне погибшего, заодно с набежавшими уже и суетящимися вокруг него мелкими муравьишками. Он готовится вынести их на улицу в мусорный бак. Если бы не муравьи, одного таракана он, наверно, отправил бы в ведерко на кухне под раковиной.

– Вот тебе и Германия, брат! – говорит он таракану.

– Почему в своей книге ты не употребляешь обычных имен? – спросила у Я. Баронесса.

– Я не люблю человеческих имен, – ответил он почти инстинктивно.

– Почему в своей книге ты не употребляешь обычных имен? – спросила у Я. Баронесса.

– Я не люблю человеческих имен, – ответил он инстинктивно.

– Почему?

Ответ последовал лишь после того, как в лице Я. обозначилась и исчезла кислинка, сжались и расслабились его губы.

– У человека не может быть имени, как нет имени у Бога или Вселенной.

– Окаменелости, – стреляет Б. в очередной раз в ортодоксальный иудаизм. И даже не берет на себя труд объясниться.

– Они рожают детей, – вступается Баронесса.

– Пусть рожают, – Б. купается в волнах своей агрессивности, – но пусть платят соответствующий налог.

– Чем? – смеется Баронесса, – У них же ничего нет.

– Детьми, – в свете багряного заката Б. выглядит стопроцентным ацтеком. – Половину детей пусть отдают для светского воспитания.

– Но они же рождаются в иудейской вере, – с жалостью говорит Баронесса.

– Поправимо. – Б. оптимистичен. – Мы тоже родились с марксистскими убеждениями.

– Сбегут, – говорит А.

– Куда? Кому они нужны, кроме нас? – спрашивает Б. – Разве что сердобольная Германия их примет.

– Оставь немцев в покое, – говорит Я. – Это поколение безвинно. И, кстати, не читает нам фальшивых проповедей.

– Ты ведь, кажется, никогда не был в Германии? – уточнил Б.

– И не буду, – буркнул Я., – это другое дело. Между прочим, стоит разобраться с еще одной немаловажной деталью. – Весь вид Я. демонстрирует, что в своей жесткости, которая вот-вот должна прорваться наружу, он намерен перещеголять самого Б. – В нацистской Европе один совестливый еврейский мальчик страдал от сознания того, что столько важных и занятых взрослых так стараются его найти и убить, а он до сих пор прячется и жив. Выжив, став известным и опытным взрослым, он летал самолетами и, глядя вниз через иллюминатор, думал о том, как велика планета, но тогда, когда он был маленьким, не было на ней клочка земли, готового принять и укрыть его. Но разве канадцы и австралийцы должны были спасти его? Разве не родители всех этих пошедших на растопку младенцев обязаны были просчитывать ходы и ситуации будущего? Разве не подлость делать вид, будто все дело в немцах? И в канадцах с австралийцами? Тот, кто момент извержения вулкана встретил в доме, построенном им у подножия горы, из которой сочится лава, в ожидании Мессии, который уведет его от огня и пепла, тот – только жертва, заслуживающая одного лишь сострадания?

Ему никто не ответил. Б. меняет тему, возвращая ее в законное русло повестки дня Кнессета Зеленого Дивана. Он жалуется на то, что в этом мире никто не проявляет политкорректности к страдающим от безверия атеистам и агностикам.

– Любопытно, что Бог, рассердившись на людей, может наказывать их самым жестоким образом, – говорит Я., – они же продолжают любить его и верить ему. Значит ли это, что верующие люди много добрее Бога?

– Мне кажется, для многих и многих религия – это способ оправдать свою врожденную доброту, – заметила Баронесса.

– Для которой без Бога они не находят оправдания, – подхватил ее мысль Я.

– А я думаю, – провозглашает Б., – что вера означает отказ человека от своей божественной сущности. Я думаю, – повторяет он, – там, на небесах, Бог восседает в компании атеистов. Ведь правда, что за удовольствие ему, создавшему людей по образу своему и подобию, якшаться с рабами и лицемерами? Ведь либо раб, либо по образу Его и подобию?

– Если уж вера и фанатизм всегда побеждают благодаря заключенной в них энергии, – говорит Я., – то что-то ведь есть и в осмеянной вере в человека и лелеемый им прогресс, в возможность достигнуть физического бессмертия. Разве это правильно, что умирает человек и остаются брошенные им медяки на столе?