Реквием по выдающемуся таланту

Аннотация

Жизнь дается человеку всего-навсего одна. И никаких тебе пробных попыток – изворачивайся, как знаешь, чтобы прожить ее, единственную, наилучшим образом. Даже не по себе становится, как подумаешь! Да еще наука окончательно лишила нас пусть слабенькой, а все же надежды на переселение душ. Вот и пытаешься как-нибудь набраться ума-разума, приглядываясь к жизни других людей, сотоварищей наших или предшественников в земной юдоли. Ну, и уповаешь на литературу: авось она поможет тебе приумножить собственный крохотный опыт. Все это, конечно, так! Только вот какая штука: скажем, в преферанс играют тридцатью картами, плюс две в прикупе. И как вы думаете, сколько времени должны играть, используя свое полное рабочее время, трое опытных и быстрых преферансистов, пока какая-нибудь партия не повторится карта в карту? Не трудитесь гадать, специалисты уже высчитали. Примерно двадцать пять миллиардов лет! В каких-то тридцати двух картах содержится две тысячи семьсот пятьдесят три биллиона игровых вариантов. А теперь подумайте о человеческой жизни: ведь в ней число всяких внутренних и внешних обстоятельств не тридцать, а куда больше. Потом, если из тридцати двух карт каждая имеет свою масть, свой ранг и свое значение, то жизненные обстоятельства куда более неопределенны, порой неуловимы. И партнеров здесь побольше, и число их отнюдь не одинаково. А уж правила, мало того, что они невероятно сложны, так еще и постоянно меняются. Короче говоря, если у вас есть хоть отдаленное представление о теории комбинаций, вы легко поймете: будь я сколь угодно мудрым и ученым, все равно меня следовало бы назвать последним мошенником, обманщиком, шарлатаном, если бы я вознамерился порекомендовать кому-нибудь историю, рассказанную ниже, как поучительный и достойный подражания пример. История эта, словно выхваченная из тьмы прошлого ярким лучом света, ожила в моей памяти, когда я минувшим воскресеньем бродил по Фаркашрету и наткнулся на могилу Отто Сучека. Фаркашретское кладбище считается в Будапеште приличным местом. Один-два участка здесь, как мне любезно сообщили в Городском похоронном бюро, оставлены для знаменитых людей, великих деятелей науки, культуры и так далее. Словом, эти участки носят почти такой же характер, как Керепешское кладбище-пантеон. Правда, в остальном Фаркашрет – кладбище как кладбище. Кому случится умереть в Буде, того везут на Фаркашрет. Как покойников из Пешта – в Ракошкерестур. Скажете, это все-таки не одно и то же? Что ж, ведь и жизнь в Пеште или в Буде – не одно и то же. И ходить в день поминовения усопших на Фаркашрет или в Керестур – опять же не одно и то же. А что до покойников, так им, конечно, все равно. Отто Сучек похоронен в глубине кладбища, далеко за «пантеоном»; умер он в Буде, вот и попал сюда. Могила его тем не менее не хуже иных: надгробная плита черного мрамора с маленькими урнами по краям, веточки самшита. На плите золотом буквы: «Д-р инж. Отто Селени». И – даты рождения и смерти. Вот и все. Никакого пантеонного великолепия, никаких прочувствованных слов о «скорбящем отечестве», которое не забудет «величайшего венгерского того-то и того-то». Нет даже простого и краткого: «Благодетелю». Только имя, годы жизни да явно предоставленные самим себе чахлые самшитовые кустики (следствие забот столичного треста озеленения, помноженных на приближающийся к нулю коэффициент редких чаевых). Словом, рядовой, массовый покойник, каким скорее всего со временем будете и вы, любезный читатель. Само имя его хранит в памяти все меньше людей, причем – странное дело – как сугубо частное имя, имя такого-то, и не более. Да что я говорю – хранят в памяти! Хорошо, если вспомнят, прочтя где-нибудь. И опять же: прочтя не на здании, не на мемориальной доске. А на надгробной плите. Скажу больше: хотя наши культурные органы щедро украшают город статуями, не упуская такой великолепной возможности развивать художественный вкус населения, я почти наверняка могу утверждать, что ему не будет воздвигнут памятник. Прошу прощения, что столько рассуждаю о том, чего нет и не будет. Но вы сами увидите и, может быть, согласитесь со мной: здесь-то и кроется трагичность – трагичность? или лучше сказать: невероятность? – этой истории. Невероятность? Это, пожалуй, самое подходящее слово. Хотя бы сами похороны: господи, как вспомнишь… Начать с того, что никак не могли разобраться, какой организации взять на себя заботы по погребению – уж такой-то пустяк ему как-нибудь полагался! И кому произносить надгробное слово! Будапештпроект к тому времени был слит с несколькими другими проектными институтами и превратился в Будапештокрпроект. А Отто Сучека как раз во время реорганизации назначили председателем Госкомградстроя, и в Штатах Будапешт-окрпроекта он уже не числился. Что же касается Госкомградстроя, то его структура и функции еще не были утверждены Совмином. То есть, попросту говоря, у него не было еще ни помещения, ни штатного расписания, ни даже паршивого культработника, на которого возлагают подобные мероприятия. Только председатель фактически и был. То есть и председателя не было, поскольку помер председатель. Более того, уже несколько месяцев назад было известно: безнадежен. А если бы даже он и был здоров как бык, то во всей этой неразберихе – перемены в правительстве, повороты курса, триумфальное выдвижение Контры, возвращение Жюльяра… – большой вопрос, долго ли оставалось бы в силе его назначение. Вопрос, впрочем, чисто академический… Короче, деньги на похороны нашла вдова, а министерство оплатило ей счета и строго-настрого велело Союзу выставить оратора. Только к кому ни обращались, всем было некогда. Наконец узнал об этом Контра и сам вызвался сказать слово. Тогда сразу объявились еще двое, от университета и от бывших сотрудников по Будапешт-проекту. Похороны, несмотря ни на что, получились на Удивление торжественными; лишь потом, основательно промочив горло под зелеными кронами сада в кафе «Забудь печаль», цвет архитектуры вдоволь почесал языки насчет «этого скандального дела». Но вот что особенно невероятно, невероятно до того, что не по себе становится: минуло ведь каких-нибудь десять с лишним лет, а я так спокойно пишу о нем, не опасаясь разбередить чьи-то раны, не боясь протестов. Словно вся эта история выдумана с начала до конца, словно выдуманы ее участники, а «если кто-то случаем что-то и как-то… так это чистое совпадение…» Ничего подобного! Ну ладно, вдова с тех пор вышла замуж, уехала за границу, там, рассказывают, развелась и, наверное, снова вышла замуж. И дочка Трутана в Рио – если, конечно, все еще жива – едва ли все еще носит его имя. Имя человека, вспоминая которого, я искренне и с чистой совестью оплакиваю «выдающийся талант», «самоотверженное служение своему призванию», «истинную любовь к родине», «жизнь, отданную единой цели», «блестящую гениальность» – все то, что было еще сказано о нем на похоронах. И что – опять и опять я вынужден повторять это слово – невероятно, но факт… Ведь, как я уже сказал, все меньше и меньше останется людей, которые помнят это имя. А если вспоминают, то вспоминают без боли и без радости. Имя, с которым я и сам то и дело путаюсь. Потому что д-р инж. Отто Селени для меня – просто Отто Сучек. Сучек, как когда-то стояло в классном журнале: «… Сабо Ене, Сабо Миклош, Сучек, Томкаи, Варга, Цир-кельбах, Жотер». (Будто тысячу раз декламированное стихотворение, список этот стоит в голове даже на старости лет.) Фамилию «Сучек» на венгерскую «Селени» сменил не Отто, а еще его отец. Только весь наш поселок так и звал его до самой смерти Сучеком. Дядя Сучек, и все. По должности он был рассыльным. Однако разве вместилась бы обширная деятельность дяди Сучека в эту должность, да хоть бы и в любую другую? Многие описывали фигуру умельца, мастера на все руки, нет смысла повторяться. Лишь несколько мелких черточек позволю себе привести, чтобы оживить собственные воспоминания и показать: дядя Сучек был особым умельцем. Быть необходимым для всех являлось как бы потребностью его натуры, так что не он нам, а скорее мы служили ему. Служили, когда он латал нам башмаки, с презрением отвергнутые сапожником; когда чинил электрические часы, не повредив при этом свинцовой пломбы; когда – за день до коварно подкравшегося срока – каким-то чудом сотворял препарированного хруща или жука-дровосека. («Ай-ай-ай, не годится серьезному молодому человеку плакать из-за таких пустяков!») Случалось мне помогать и своему отцу: пробки, краны замазка, ножки у сестренкиного стула, шарниры на кухонном шкафчике; когда стал постарше, познакомился и со сваркой, с нарезкой резьбы. Только было это совсем не то, работа по принуждению. Отец нервничал, злился; мало, что ахнешь себе молотком по пальцу, так еще и от отца влетит. Словом, если была хоть какая-то возможность, я старался удрать, уклониться. Другое дело – у дяди Сучека: ему я и гвозди прямил, и пилу правил с превеликой радостью. И не только потому, что на какую-нибудь клетку для кур, выходившую из его рук, или на что другое любо-дорого было смотреть. И не потому, что дядя Сучек во время работы рассказывал что-нибудь интересное, складно рассказывал – все больше про войну, – да притом еще разными «фортелями» удивлял: скажем, загонял в мягкую ель гвоздь-стодюймовку голой ладонью. Главное, что сама его работа, каждое движение, все приемы были захватывающими, пленительно ловкими. Дети это хорошо видят и чувствуют. Сколько всего успевал он сделать за день, за каждый день своей жизни, сделать прочно, аккуратно, добротно! Я до сих пор боюсь учреждений и контор; думаю, родители мои тоже их боялись. В учрежденческих коридорах и приемных меня так подавляли непривычные запахи и грязь, так выбивала из колеи атмосфера высокомерной самоуверенности, к тому же (вероятно, подсознательная реакция мозга) я так углублялся в разноцветные плакаты, предупреждающие об опасности пожара, запрещающие разводить мух и так далее, что первое обращение (конечно же, в официальном тоне, ни к кому конкретно не адресованное или же адресованное к кому угодно, к «Некоему лицу», а точнее – в пустое пространство) оставалось не услышанным мной, непонятым и когда затем, после второго обращения, я бросался к позвавшему меня чиновнику, то так лез из кожи, так неуклюже старался не нарушить какое-нибудь правило, лицом моим настолько завладевал страх, страх еще вчерашний, мучивший меня всю ночь (ох, наверняка что-то позабыто, а если ничего не позабыто, то наверняка требуется еще что-то, о существовании чего я и понятия не имею: справка о соблюдении правил пожарной безопасности, обязательство не держать в доме никаких собак, опекунское свидетельство, – и вообще в графе «место рождения» я написал еще и год рождения, так что этот злополучный год оказался проставленным два раза, в другой же графе случайно перечеркнуто «да», тогда как нужно было, совсем наоборот, подчеркнуть «нет», и вообще я здесь только проситель, и нигде не сказано, что я имею право быть получателем), – словом, лицо мое выражало такой ужас, что даже какому-нибудь доброжелательному чиновнику – если таковые существуют – не оставалось ничего другого, кроме как дать мне от ворот поворот. Словом, каким же было облегчением, когда дядя Сучек брался уладить наши дела в официальных сферах! И каким казалось чудом, когда он с первой же попытки приносил требуемую бумагу, со свежим оттиском печати и с подписью! Правда, в таких случаях он надевал свою служебную фуражку с гербом, но я верил и верю: он смог бы все сделать и без фуражки. С отцом моим они разговаривали по-словацки. Правда, в этом их словацком языке много было венгерских слов. Изредка ездили они «домой», повидать родственников, и, вернувшись, признавались, что тамошних понимают уже с трудом: «все берут из чешского, не тот это язык, что прежде был». В конце концов в их речи от словацкого только и оставалось: «яксемаш, чоро-биш» – как начало разговора, который дальше продолжался по-венгерски. Народ у нас в поселке собрался из разных краев, и, пока я вырос, большинство уже поменяли фамилии на венгерские. Вот и Сучек лишь в обыденных разговорах оставался дядей Сучеком, или, более официально, «Сучек, знаешь, Сучек – Селени». Сын его для меня до сих пор – Отто Сучек. Как и нынешние ребятишки, мы в свое время собирали всякую всячину. И то, что нужно: жуков, листья для гербария, минералы. И то, что не нужно: этикетки, марки, спичечные коробки. Коробки – сажать жуков, склеивать шкафчики для марок, играть в «коробочку», стрелять. Отто же строил из коробков дома. В нем тоже с детства были задатки умельца: он обтачивал нам пуговицы для игры в настольный футбол, отливал оловянных солдатиков, делал глиняные шарики, красил их и обжигал – его игрушками торговал даже лоточник Шани. Однако со временем Отто все больше увлекался ломами из коробков; он и солдатиков-то отливал уже лишь затем, чтобы населять ими свои дома, замки, целые города. Нас уже не тянуло идти к нему играть. Сначала это было как сказка – когда он выставлял один за другим множество дворцов, зданий, домиков с палисадниками, выстраивал их в улицы. Оклеенные цветной бумагой стены, маленькие балконы, зеленые и красные башенки, аллеи из картонных деревьев; позже – еще и трамваи, пешеходные тоннели и мостики, река из серебряной бумаги; на ней – пароходы, мосты; газоны садов и парков из зеленой бархатной бумаги – это было настоящее чудо. И в то же время все это напоминало игрушечные чудеса в магазинах: ими можно любоваться, о них можно мечтать, а когда получишь, сам удивляешься, насколько быстро приходит разочарование. Куда милее бесхитростные, своими руками сделанные игрушки, которые хороши тем, что ими можно играть! Ждешь, смотришь с любопытством, как Отто расставляет свой город; длится это долго, хочешь помочь – не разрешает. Стоишь, переминаясь с ноги на ногу; ну, а дальше-то что? Может, будем играть в войну, все разрушим? Видели бы вы его лицо!.. Тогда что же? – Теперь все. Готово. – Ну, и что? Для чего это? – А так! Разве не красиво? – Да нет… красиво… И даже потрогать нельзя, даже пройти по улицам, представляя себя Гулливером, – Отто сразу раскричится! Нет уж, спасибо! Хватит с нас большой уборки дома, два раза в год: все надраено, начищено, все блестит, но ни ступить, ни сесть, ни дотронуться… В следующий раз – новые дома, новые улицы, и расставлены по-новому. Мы нужны были здесь только как зрители. Скоро нам всем это, понятно, надоело. Зрителем остался один дядя Сучек. В те времена услышал я от него странное выражение – Совет общественного благоустройства. Что это значит, я даже примерно не мог себе представить. Мне тогда едва исполнилось десять лет, Отто был на два-три месяца старше. Сколько продолжалось увлечение игрой в «города»? В моей памяти – целую эпоху. А на самом деле, я думаю, одно лето, после окончания начальной школы, перед гимназией. Помогал ли дядя Сучек строить эти удивительные сооружения из коробков? Скорее всего да. Он ведь тоже любил играть. И все же придумал игру сам Отто; точнее, не придумал, а нашел по своему вкусу. Я не верю, чтобы дядя Сучек мог навязать сыну собственные несбывшиеся мечты, затаенные желания. Ни в коем случае! И служил он ни в каком не Совете общественного благоустройства. Его всегда тянуло больше к машинам, к механизмам. Да и характер у Отто был тверже, даже тогда, в десятилетнем возрасте. А тем более потом! Нет, дядя Сучек лишь выразил, назвал по имени то, что почувствовал в сыне. Лучшим учеником в классе был, как ни странно, я. Каким образом? Почему? Я подозреваю – потому, что чище одевался, что отец у меня был хоть и небольшим служащим, а все не рассыльным, у которого только и есть, что фуражка с кокардой… А может, сам Отто учился не так ровно и ревностно, как я, не стремился в отличники. Я как-то всегда чувствовал в нем соперника, который в любую минуту может вырваться вперед. Дружить с ним было утомительно, приходилось напрягаться. Все равно что слушать трудную музыкальную пьесу. Однажды он заявил: в школе скучно, детям забивают головы ерундой, да еще с помощью допотопных методов. Я не понимал, как может хороший ученик говорить подобные вещи. «Современная система обучения. Трудовая школа». Конечно, он читал газеты. Читал, правда, и я – анекдоты и судебную хронику. Разглядывал карикатуры; это было вроде анекдотов, но непонятно, потому что о политике. В политике же для меня было тогда пределом: «Не допустим больше Габсбургов!» Ну и, конечно: «Нет, нет, никогда!». [1] Поймав меня с газетой, родители тут же ее отбирали. После школы Отто пошел в реальное училище, я – в классическую гимназию. Когда спустя несколько лет (какой же был долгий это срок в те времена!) мы одновременно победили на школьных конкурсах – я по литературе, он по геометрии, – то в самой неодинаковой весомости этих двух дисциплин словно бы символизировалось различие в человеческой значимости между мной и им. Мне теперь приходилось спасать свое самолюбие, ссылаясь на равноправие семи свободных художеств. А ведь тогда в школе еще безраздельно царили первые три. [2] 1 То есть: никогда не примиримся с последствиями Трианонского пира – реакционный лозунг хортистской военщины. 2 То есть грамматика, диалектика, риторика – элементарный цикл (тривиум) свободных искусств, изучавшихся в римской школе. Детская дружба легко рождается – и легко распадается. Иногда мы встречались в трамвае – «привет, привет», – мы ехали в разные школы, в разных компаниях. Но чаще всего он был один. С книгой. Он умел читать даже стоя, цепляясь одной рукой за поручни. Не помню уж, как это вышло, что мы с ним собрались пойти в Прохладную Долину. [3] Это было во время пасхальных каникул, в пятом классе гимназии; дули ласковые, чистые ветры. Может быть, мы сговорились отправиться вместе в собор св. Матяша на «Страсти по Матфею», [4] а может быть, встретились уже там или при выходе. 3 Район Будапешта в западной части Буды. 4 Имеется в виду, очевидно, месса И.-С. Баха. Он ругал Шулека [5] и Рыбацкий бастион. Показал несколько старинных двориков в Крепости. Потом повез меня на Подсолнечную улицу. – Знаешь, как выражаются оскорбленные в эстетических чувствах господа? «Советские коробки». Идиоты!.. Сами лепят башни на свои виллы, для летучих мышей; это им, видите ли, красиво. Башни, которым, во-первых, никакой враг не угрожает; во-вторых, если б и угрожал, то всяким дедушкам с подагрой и разжиревшим папашам и в голову не пришло бы их защищать. А в-третьих, если б и пришло в голову, то все равно бы ничего из этого не вышло, потому что сделаны они из ржавой проволоки да из алебастра. В-четвертых, будь они из камня, перед современным оружием им не устоять. Зато – романтично! Тьфу!.. Видишь вон ту претенциозную копию Потсдама!.. А здесь – воздух, солнце, чистота, удобство. «Советские коробки»! 5 Шулек Р. – венгерский архитектор второй половины XIX века. По его проекту собор св. Матяша был перестроен в духе неоготики. Он же автор Рыбацкого бастиона. Я никогда еще не думал о таких вещах, но сейчас искренне и с воодушевлением соглашался с ним. Владельцев претенциозных безвкусных вилл я и сам не слишком любил. Как и всех, кого нужно было уважать без всяких на то оснований. Потому что так диктовал мне собственный свод нравственных законов, усвоенный с детства. Ну, и потому еще, что в школе, в семьях, где я был репетитором, в христианских богатых кругах слово «модерн» произносилось с презрительной гримасой; мне же все, что они отвергали, нравилось хотя бы из принципа. Чтобы Отто понял: в моем лице он заполучил не простого союзника, – я признался ему, что пишу рассказы и даже задумал роман. Начал излагать сюжет. Он сделал вид, что слушает с интересом. – В каком же стиле ты пишешь? Я смутился. – Вообще хвалят. – Я не об этом. Я спрашиваю, в каком стиле ты пишешь. – В каком? В хорошем… наверное. Он заговорил лишь через некоторое время. – Можно понять, почему из всех искусств архитектура первой нашла стиль, соответствующий эпохе. Здесь у нас под руками современные детерминанты – новые материалы: железобетон, стекло, пластик, алюминий, а они вносят революцию и в технологию. А такой фактор, как требования современного человека к современному жилью! Современный стиль в архитектуре – это почти Колумбово яйцо… Правда, и здесь нужен был свой Колумб! Мы дошли до конца Подсолнечной улицы и остановились. – Важно, чтобы ты ясно сформулировал свою программу. Это самое главное! Я поспешил сообщить ему, что уже сформулировал и что буду писать не выдуманные истории, не сказки, а описывать свою жизнь. – И все же – стиль! Не «что», а «как». Стиль – это человек! Никогда не забуду потрясения, испытанного мною в те минуты. Потом-то я узнал, конечно, что слова эти принадлежат кому-то другому; однако в моей духовной биографии они так и остались связанными с Отто Суче-ком. И стоит мне услышать, прочитать их – в памяти сразу всплывает серая брусчатка большого моста в конце Подсолнечной улицы, убегающая под мост грунтовая дорога, громыхание трамвая. «Стиль – это человек». И я вновь ощущаю острую зависть к Отто Сучеку. Зависть, порожденную уважением. – Значит, ты будешь строить такие дома? Он задумался. – Об этом рано еще… Эта улица – витрина. Неплохая витрина, но не более. Через двадцать лет это всем будет ясно. И тогда встанет вопрос, скрывается ли за витриной товар и каков он. А через тридцать – сорок лет это будет уже очень старая, пыльная витрина. Ведь такого рода витрины нельзя, к сожалению, каждый год оформлять заново. Да что зря говорить: иного все равно нельзя требовать! И за это большое спасибо!.. Говоришь, что я буду строить?… Посмотри сначала вокруг. Что ты видишь?… Будайские горы, верно? Самый здоровый, самый удобный для жилья район этого миллионного, а завтра, может быть, двух-трехмиллионного города. К тому же с красивым ландшафтом. Пологие горы, девственный лес… Так что в первую очередь я думаю вот что: здесь мы должны строить жилье, как можно больше жилья для будапештцев. Потом: нужно разместить здесь больницы и санатории, перевести сюда вузы, студенческие общежития, зоопарк, спортивные сооружения… И при этом как можно меньше повредить лес, а естественную панораму изменить – если вообще менять – лишь в такой степени, в какой шлифовка или благородная оправа меняет красоту бриллианта. То есть подчеркнуть, не испортить… как эти пошлые виллы: будто мусорные кучи посреди цветника… Вот из чего надо исходить… Я еще не размышлял над этим, попытаюсь импровизировать… Что напоминают тебе эти горы вокруг? Амфитеатр, верно? Например, Колизей. Значит, задача архитектора – усилить это впечатление. Здесь, внизу, и выше, на склонах Липовой горы, можно строить высокие дома… даже нужно строить. Чтоб были настоящие небоскребы. А вот гребень ни в коем случае нельзя закрывать, гребень и особенно вершины!.. Впрочем, может быть, вершины… отдельные выдающиеся точки. Ну, я ведь импровизирую. – Он задумался, глядя на «амфитеатр». – В этом я вижу главную задачу архитекторов, а не в том, чтобы где-нибудь, в какой-нибудь улочке выстроить несколько красивых домиков, для настроения… Конечно, что они могли сделать? В то время, в тех условиях. Эти дома – уже кое-что по сравнению с окружающими. Но по сравнению с тем, что могло бы быть!.. И тем более – должно быть. Нуль. Когда-нибудь, наверное, нам будет за них стыдно… или смешно… Но ведь чтобы архитектура стала подлинно современной… надо сначала перешагнуть через такую нелепость, как частная собственность на землю. С ужасом глядя на него, я сказал шепотом: – Ты коммунист? Он сердито махнул рукой: – Никакой я не «ист», ни такой, ни этакий… Слышал ты что-нибудь об Османне? Конечно же, я не слышал об Османне и, конечно же, не посмел признаться в этом. – Как же! Имя знакомо, только… Точно не припоминаю… А что? Он великодушно не обратил внимания на мою совсем детскую ложь. Великодушие его ранило меня больнее, чем если бы он высмеял меня. – Османн был мэром Парижа при Наполеоне. [6] При Наполеоне III. Он сделал Париж. – Что? Мне показалось, что я ослышался. – Он сделал Париж. В такой степени я все-таки не был невежественным. – Но как же?… А Нотр-Дам, Лувр… – Алмаз, благодаря ему ставший бриллиантом. Он не пожалел ветхих кварталов, снес эти тесные, сырые гнезда плесени и заразы. Он проложил дороги, создал целую систему проспектов и кольцевых магистралей, в том числе знаменитые бульвары. Он освободил от построек реку, ее берега, площади, парки. Он создал современный Париж, создал то, благодаря чему Париж считается столицей мира… А ведь у этого человека, у этого гения даже архитекторов не было. У эпохи той не было своего стиля. Бездарные эпигоны обсасывали ренессансное, барочное наследие, из дешевых башенок и завитушек воздвигали какую-нибудь громадную Оперу, и везде – неуклюжие балки, чугунные решетки, лепные украшения, балюстрады… Сколько бы смог тот же самый Ос-манн сделать в более благодатное время! С более благородными, легче поддающимися обработке материалами! И с архитекторами, владеющими стилем! 6 Осман Жорж – был префектом департамента Сены, а не мэром Парижа. Мы возвращались в центр на трамвае. (Мать в те годы работала на площади Йожефа, и, когда мне удавалось подождать ее после работы, чтобы вместе пойти домой, это было настоящим праздником. У отца, на паровозном заводе, было интересно; у матери, в конторе, хорошо.) По дороге я не смел раскрыть рот и радовался, что могу помолчать. Всего я, конечно, не запомнил – да и понимал-то далеко не все. Я только слушал и удивлялся про себя, как решительно он высказывает мнение буквально обо всем: мостах, дорогах, зданиях, о тысяче других вещей, которые мы видели по пути и которые я тоже видел прежде, может быть, сотни раз, но до того момента не задумывался, почему они именно такие, а не иные; так дети воспринимают окружающий мир: он существует, и этим все сказано. В то время я только-только начал критически относиться к тому, что меня окружало, и критика моя выражалась (теперь-то я это вижу) в довольно жалком протесте, лишенном всякой принципиальной основы. Причем я в отличие от Отто еще не решался критиковать то, что было создано руками человеческими; душой моей владели такие проблемы, как несправедливость, ложь и другие человеческие проблемы, пороки. Ну, а что можно сказать, например, об ансамбле дворцов Клотильды и моста Эржебет? Каков он, этот ансамбль? А таков, каков есть. Мне и в голову не приходило, что он может быть – когда-то мог бы стать – другим и что если он таков, как есть, то в этом заключается какой-то выбор, какая-то позиция. Даже мораль, если угодно. Мое отношение к подобным вещам можно было бы выразить в аксиоме: кто работает, творит, строит, тот обязательно поступает хорошо. Сам бы я никогда не смог прийти к выводу, что Будапешт – «гигантская деревня», «супер-Кечкемет», [7] «плоский, как коровья лепешка», что проспект Ракоци «лишен всякой концепции», а Рокус [8] вместе с часовней лучше всего было бы взорвать; что Национальный театр, стоящий задом к Кольцевому проспекту, был бы смешон, если бы не был так жалок. И что вообще весь перекресток проспектов Ракоци и Кольцевого тоже надо взорвать: тем более что это место словно нарочно создано для нашей площади Согласия. Что в целой Европе нет другой столицы, в которой так слабо были бы развиты канализация, водопровод, электрическая и прочие сети; что за пределами Кольцевого проспекта, по существу, все надо перестроить заново, потому что кварталы Йожефвароша и Ференцвароша – позор на всю Европу… 7 Кечкемет – один из периферийных центров Венгрии. 8 Имеется в виду больница св. Рокуса (теперь больница им. Земмельвейса). До этого дня я и не подозревал обо всем этом, для меня город был уютным, привычным, воплощением постоянства, вечности. Я бывал уже в Вене, Брюсселе, Антверпене и, конечно, видел много открыток с изображением других городов. Кое-чему я там завидовал: чаще всего какому-нибудь знаменитому сооружению или тому, что эти города больше Будапешта. Но я всегда охотно верил, что Будапешт – жемчужина Дуная, что это один из красивейших городов мира, подлинно европейская столица. Впервые я услышал, что жемчужина Дуная – «с точки зрения архитектуры трагикомическое недоразумение» и что «те несколько великих архитекторов, которые здесь когда-то работали, бросали перлы в грязь». Мне только непонятно было, как может он говорить все это совершенно спокойно, как он вообще может жить, понимая это; у меня же сердце бешено колотилось и даже, кажется, поднималась температура. Мы прощались у статуи наместника Йожефа. [9] – Видишь: «отцу нашему», «благодетелю города»… Правильно, он много для города сделал и не лишен был вкуса. Но какой же памятник надо будет воздвигнуть тому, кто действительно превратит Будапешт в современный город! Венгерскому Османну! Нетрудно понять, почему после этой прогулки я не очень стремился встречаться с Отто Сучеком; такая дружба довольно обременительна; скажу больше: само существование таких людей для современников – словно тайный нарыв на совести. В пятнадцать лет у тебя и без того на душе несладко. Выясняется, что все на свете уже открыто: и Америка, и Южный полюс, и воздухоплавание. Приходится привыкать к мысли, что история вся в прошлом и из тебя не выйдет уже ни Петефи, ни Эдисона; а в один прекрасный день ты узнаешь, что и людоеды уже вывелись, так что порядочному человеку нельзя даже мученическую смерть принять за истинную веру. Ну, конечно, кое-что еще остается: лекарство от рака, вечный двигатель; ты чистосердечно веришь, что со временем что-нибудь, может, еще и подвернется. Со временем. А пока можно позволить себе проболтаться целый день: все равно завтра на уроках не будут спрашивать. До «великих дел» время еще есть, ведь впереди вся жизнь. Да что жизнь, когда даже учебный год бесконечно, безнадежно долог… И тут появляется приятель, сверстник, всего лишь на несколько месяцев старше тебя. Умный, уверенный, все знающий. И после того, как тебя расхваливал учитель венгерского языка, сказав, что ты будешь новым Иштваном Загоном, [10] этот твой сверстник берет и все перечеркивает одной-единственной фразой: «Стиль – это человек». 9 Иожеф – наместник Габсбургов в Венгрии в первой половине XIX века. Укрепляя власть Австрии, в то же время покровительствовал некоторым прогрессивным тенденциям в жизни Венгрии, главным образом в экономике и строительстве. 10 Иштван Загон – драматург, журналист, весьма популярный в 20-х годах XX века. Мы не искали его дружбы, да и его не влекло к нам. Давно уж не принимал он участия в наших играх; если и появлялся среди нас, то с книгой, и снисходительно-добродушно взирал, как мы порой опускались даже до «палочек-выручалочек». Иногда казалось, он не прочь присоединиться к нам; но стоило его позвать, вспоминал о каком-нибудь неотложном деле. Он явно презирал нас. Реагировать на это можно, скажем, ответным презрением – так и относилось к нему большинство мальчишек нашего поселка, так с удовольствием относился бы к нему и я. Однако к тому времени я уже успел прочесть несколько биографий великих людей и втайне мечтал, чтобы и на мою долю выпал «глумливый смех презренной черни». К Отто Сучеку я не мог уже относиться с «глумливым смехом», но и по отношению к собственной особе вызвать такой смех мне, увы, не удавалось. Я не способен был отказаться от игр, не способен был так же серьезно, вдумчиво воспринимать жизнь, как Отто. Выполнив, что от меня требовалось, я радовался свободе – или тому, что считал свободой. Иногда, примерно раз в полгода, находило на меня вдохновение, я садился и писал какой-нибудь рассказ – и в такие периоды твердо верил, что «наступит время, мир увидит…» Конечно, мечтать легче, чем жить, как Отто, жить, чтобы сверстники высмеивали тебя, считали чуть ли не идиотом. К тому же у меня не совсем чиста была совесть: я подражал то Гардони, то Круди, [11] и потому меня начала преследовать мысль: может быть, я похож на архитекторов того самого Османна? А ведь «стиль – это человек». Я успокаивал себя: мое призвание – совсем другое дело, мне просто-напросто необходимо и участвовать в играх, и ходить с девчонками на каток, вон Эндре Ади даже прелюбодействовал, но когда-нибудь я покажу!.. Однако все было напрасно! Я знал: есть некто, более достойный зависти и подражания, чем я. По-моему, знали это и остальные, те, кто смеялся над ним, дразнил его. 11 Гардони Г. – венгерский прозаик начала XX века, автор исторических романов. Круди Д. – прозаик того же периода. А еще через некоторое время, когда мы не играли больше в прятки в кустах, а чинно гуляли вокруг площади, после вечерней службы, тесной кучкой вслед за стайкой девушек, а иногда уже и парами, – Отто тоже стал появляться среди нас. Каждый вечер в течение часа он прогуливался с Магдой Секей, учительской дочкой. Мы переглядывались и хихикали над ним, над тем, что они всегда вдвоем – в семнадцать-восемнадцать лет это еще не считалось само собой разумеющимся, – над тем, что Отто «втюрился». Хихикали – и завидовали ему, потому что Магда Секей была очень красивой девушкой, пожалуй, самой красивой в поселке. Они были очень разными, Магда с ее черными, как ночь, волосами, красивым изгибом бровей, смуглым креольским лицом, с восточной полновато-стройной фигурой и долговязый, с выгоревшими волосами и белесыми бровями Отто. И все же они очень подходили друг другу. Окружающее существовало для них и не существовало: они здоровались с нами, улыбались, порой к ним кто-нибудь подходил, и они без неприязни, даже охотно принимали его в свой разговор – но долго возле них никто не задерживался, словно какой-то стеклянный колпак отделял их от мира. Мы перешучивались с девушками, разыгрывали друг друга; они же всегда разговаривали на серьезные темы. Когда спустя несколько лет Магда Секей тоже подала на архитектурное отделение (поступить в университет помешал ей лишь numerus clausus, [12] и она записалась на курсы чертежников), никто этому не удивился. Странным или удивительным было бы, если бы Магда Секей пошла в учителя или врачи. 12 «Закрытое число» (лат.). В старой Венгрии существовала практика ограниченного приема в высшие учебные заведения и в государственные учреждения представителей национальных меньшинств. Был у архитекторов новой школы журнал – «Материал и ритм». Это было дорогое, прекрасно оформленное издание; тираж его едва ли превышал две сотни. Среди специальной периодики журнал этот был на самом плохом счету: его обвиняли в космополитизме, в симпатиях к коммунистам и прочих грехах. И все-таки напечататься в нем мечтал каждый архитектор. Потому что это означало признание. Отто Сучек, или тогда уже Отто Селени, опубликовал в «Материале и ритме» свою первую статью, называвшуюся «Домики из кубиков и город будущего». Мы были тогда на третьем курсе, среди прочих редких изданий к нам в общежитие поступал и этот журнал; о статье мне рассказали приятели – не подозревая, кстати, что я лично знаком с автором. То есть статья была молодой интеллигенцией «принята». В ней говорилось, что современная архитектура переживает глубокий кризис, находится в конфликте с самою собой. Некоторые ее представители не понимают или сознательно игнорируют сущность своего призвания. Стремясь к оригинальности, они впадают в манерность, в противоестественность, так что в их проектах модерн попадает в смехотворное противоречие с самим назначением архитектуры. Посмотреть хотя бы, как рьяно избегают они стандарта – даже там, где стандарт не только обеспечивает дешевизну и практичность, но и выигрывает с точки зрения эстетики. Проекты их экстравагантны и дороги. По сути дела, они занимаются тем же, чем занимались некогда представители эклектизма или сецессии: то есть, создавая видимость модерна, надувают богатых, но лишенных вкуса заказчиков. Помню пример, приведенный Отто: в одном будайском особняке кухня и кладовая были спроектированы в подвале, в сыром мергеле, хотя места с избытком хватило бы и на первом этаже; спроектировали их так лишь для того, чтобы в доме был кухонный лифт. «В наше время задача архитектора – не оригинальничать, а как раз наоборот: искать возможности широкого введения стандартизации! Будущее, это можно сказать с уверенностью, принадлежит „домостроительным заводам“, которые с помощью индустриальных методов, на конвейере будут производить максимально крупные детали зданий: целые санитарные блоки, целые комнаты или даже комнаты с холлом и балконом. Нелепы опасения, что это приведет к обезличиванию, униформизации архитектуры. Притом разве готика или другие исторические стили – не униформизированное искусство. Вот и нам точно так же предстоит создать свое униформизированное искусство, соответствующее уровню наших технических возможностей. В простейшем игрушечном строительном наборе ребенок получает едва дюжину деталей, но может построить из них сотни моделей, от карусели до подъемного крана. Архитектор должен мыслить так, как мыслили те, кто изобрел строительный набор, а фантазировать так, как фантазирует ребенок!» И в завершение, для вящей убедительности, Отто демонстрировал собственный такой «набор» и его возможности – составленные из типовых элементов проекты различных зданий, от коттеджа на одну семью до небоскреба, и целую панораму улицы. В то время это было не менее ново и захватывающе, чем совсем недавно идея «ленточного дома». Редакторов «Материала и ритма», их друзей, единомышленников в определенный день недели можно было видеть в окне-витрине одного кафе в центре города. Как обычно в таких случаях, за их столом был свой «черный угол», куда могли подсаживаться студенты, молодые рабочие, всякая мелкая шушера вроде меня. Случалось, знакомые звали меня туда, но я так и не осмелился присоединиться к компании – из трепета перед корифеями. Только с улицы, через оконное стекло, узнал и запомнил я суховато-элегантного профессора Жюльяра и его неразлучного соратника Контру, внешне полную его противоположность. Контра всегда кричал, потел, и то ли у него не было запонок на манжетах, то ли он их не застегивал, но из рукавов его все время вылезали, чуть не до локтей, ужасающе волосатые руки. Кружок участники его называли АЭР, по сокращенному названию журнала; скорее всего сокращение употреблялось со смыслом. [13] Ядро компании собиралось и на квартире у Контры или на кафедре у Жюльяра; из этого ядра и возникла «Академия Леонардо». Это было действительно общество избранных; Академия могла состоять не более чем из двадцати четырех членов, для двадцать пятого требовалось уже разрешение министерства внутренних дел. Такое разрешение, пожалуй, было бы им дано, но я подозреваю, этого они как раз и боялись. Во всяком случае, за разрешением они не обращались. Так было и удобней, и интересней. 13 «Материал и ритм» – по-венгерски «Аняг эш ритмуш», аэр – воздух (греч.). К подобным кружкам-сектам поневоле относишься с подозрением: на почве общего расположения и взаимного дружелюбия гении там растут как грибы. Опасность эта реальна даже в том случае, если эта группа близка к власти; а уж если она в оппозиции – тем более. Правда, АЭР и со своей оппозиционной платформы умел покорять умы и диктовать моду примерно так же, как Ади и «Нюгат» диктовали одним поколением раньше законы литературного «новеченто». В начале тридцатых годов АЭР дерзко вторгся даже в свято охраняемую сферу деятельности фирмы Трутана – в церковную архитектуру. Когда иезуитский журнал, покровитель Трутана, в одной своей заметке («Сохраним гармонию нашей прекрасной столицы») назвал церкви нового типа «божьими гаражами», «Материал и ритм» опубликовал фотографию выстроенного в виде часовни гаража возле виллы Трутана на Швабской горе, с громадной Минервой и изящной «ланчей» [14] на первом плане; фото сопровождала подпись: «Господин Трутан, конечно же, знает, где живет господь?!» Однако от чрезмерного гениальничанья кружок оберегал все тот же суховато-элегантный Жюльяр. Этот человек, кроме тихого голоса и изысканных манер, обладал еще убийственно острой иронией, наткнувшись на которую, лопались и дутая реклама, и пустое самомнение. Как-то Пехене принес к нему свой проект школы, завоевавший победу на конкурсе; ему хотелось, чтобы проект поместили на обложке журнала, в цвете. «Это ведь и для вас слава!» Рисовал Пехене неплохо – и сделал роскошную акварель; здание школы в широкой перспективе, сияющее небо, свежая зелень, зеркальное полотно дороги. Жюльяр посмотрел на произведение и сказал Контре: «Будь любезен, пошли туда фотографа. Пусть сделает снимок без широкоугольной оптики и в сухую погоду! Я действительно хочу посмотреть школу коллеги Пехене». При всем своем благородстве Жюльяр, однако, не стеснялся нанести удар ниже пояса, если сталкивался с глупостью, бездарностью. Многим запомнился один его публичный спор с журналистом-нилашистом по фамилии Сарваши: Жюльяр последовательно величал его господином Ваши, так что аудитория уже после третьей ошибки вынуждена была громким шепотом подсказывать недостающий слог. [15] 14 «Ланча» («Lancia») – марка автомобиля. 15 Недостающий слог, взятый отдельно, означает «дрянь», «дерьмо». Все это, может быть, позволит по достоинству оценить факт, что Отто Сучек, еще будучи на последнем курсе, стал одним из двадцати четырех членов Академии Леонардо и сам Контра сказал о нем: «Это даже для Леонардо находка. Гений». Теперь, оглядываясь в прошлое, я со всей определенностью вижу: «Материал и ритм» был очень интересным журналом – и все же скорее не более чем периферийным органом большого европейского движения, маленьким будапештским пост-«Баухаузом». [16] Конечно, он был важен и необходим как окно в мир, как пропагандист новых веяний. Передовицы Жюльяра, организуемые журналом лекции Контры в МЕМОСе [17] – это было нечто большее, чем попытки влиять на политику в области строительства или даже вообще на культурную политику. Однако собственно новую концепцию, «венгерский вклад» в движение означали все же статьи Отто, такие, как «Градостроительство эпохи реформ», «Кварталы Будапешта» и продолжающая их статья «Париж? Вена? Или ни то, ни другое?». Он великолепно знал город, и нарисованная им картина будущего Будапешта была при всей ее утопичности очень убедительной. Его докторскую работу «Типы венгерских поселений и столица» я не читал и знаю лишь по рассказам Контры. 16 «Баухауз» – Высшая школа строительства и художественного конструирования, учебное заведение и архитектурно-художественное объединение в Германии в 1919–1933 годах. 17 Всевенгерский профсоюз строительных рабочих. Отто закончил университет в тридцать девятом и остался при кафедре, ассистентом без оклада. Спустя три года он получил редкое звание – «д-р инж.»; у нас, в Университете Пазманя, это было примерно равноценно званию приват-доцента. Вообще-то слово «без оклада» не следует понимать буквально: статьями, чертежами, репетиторством он наверняка зарабатывал не меньше, чем, скажем, начинающий инженер. Кроме того, к привилегиям такого «безокладного» практиканта относилось право распоряжаться текстами лекций, ссужая их студентам, а это тоже несколько сот пенге за полугодие (мало кто записывал лекции сам, а если и записывал, то все равно надежнее «первоисточник»). Семья давно ему не помогала; скорее он должен был что-нибудь отдавать матери. (Дядя Сучек умер, едва достигнув пятидесяти: лег в больницу на три дня на незначительную операцию, и что-то там произошло, какое-то осложнение. Помню, как ошеломила всех его смерть: «пустяк – и вот тебе, нет человека».) Словом, Отто уже в то время был достаточно обеспечен, чтобы жениться; мы в те смутные годы, в преддверии войны, женились и с гораздо менее надежными источниками существования. Но как раз когда Отто получил доктора и ставку доцента в университете, вдруг оборвались его многолетние отношения с Магдой Секей. Как? Почему? Мне об этом рассказали родители, подробностей у нас в поселке никто не знал. В те времена многие школьные привязанности заканчивались подобным образом: ведь связь с «порядочной девушкой» считалась тогда величайшим, почти немыслимым грехом. А за десять лет платонических отношений может выдохнуться, прогоркнуть даже самая возвышенная и чистая любовь. К тому же с тех пор, как Магда начала работать, они и встречаться могли очень редко. Может быть, Магда испугалась, что упустит время, останется старой девой, – словом, она вдруг вышла замуж за одного своего сослуживца. Глядя на Отто, не было видно, что он огорчен и обижен. Между ними сохранились дружеские отношения; встретившись на улице, они останавливались обмолвиться несколькими словами – ни больше и ни меньше положенного. Интереса ради скажу: как раз в то время, когда закончился роман однолюба Отто, убежденный холостяк и отнюдь не однолюб Жюльяр женился. В характере Жюльяра не было ничего таинственного. Его взгляды на жизнь, выраженные в нескольких афоризмах, известны были всем членам АЭРа; коллеги всегда могли предугадать его мнение, реакцию на ту или иную ситуацию. Но личная его жизнь оставалась загадкой даже для близких друзей. Дома у себя он никогда никого не принимал, у него не было даже телефона; Контра знал, где он живет, но даже он не был на квартире у Жюльяра. Ходили разговоры, что профессор содержит тяжело больную мать и сестру, тоже не вполне здоровую, – отсюда его замкнутость. Еще про него знали, что он любит женщин, подобные вещи замечают с первого взгляда. Да он и сам не отрицал этого. «Как же их не любить? Женщины – хорошие». Этот афоризм давал понять, что женщины к нему благосклонны, что он тоже для них «хороший» – для женщин, или к женщинам, или по новейшему, более всеобъемлющему выражению, «у женщин». И неудивительно: стоило лишь взглянуть на этого сорокалетнего мужчину с благородной сединой, обаятельной внешностью, с яркой индивидуальностью… К тому же авторитетного и отнюдь не бедного. Город этот не так уж велик, и профессора часто видели в кафе или ресторане вдвоем с какой-нибудь женщиной. Причем каждый раз с другой. Правда, видели их всегда в такой обстановке, что это вполне могла быть самая невинная или даже деловая встреча. Но все же вдвоем. Так что знакомые не без основания считали, что женщин у Жюльяра великое множество. И завидовали ему по этой причине. Среди многих причин. И вдруг Жюльяр из этого великого множества выбрал одну рыжую девушку-еврейку и женился на ней, причем как раз в 1942 году, когда в парламенте уже обсуждался закон о запрещении смешанных браков. Чисто жюльяровский жест. «Дух противоречия». Между прочим, узнали об этом следующим образом: у Жюльяра, как известно, телефона не было, но в новом издании телефонной книги вдруг появилось имя «госпожа Ференц Жюльяр, преподавательница языков». Ну, уж тут-то юноши из АЭРа провели целый розыск, чтобы узнать, кто та волшебница, которой удалось поймать в свои сети такого матерого зверя? И выяснилось, ничего особенного, ни красоты, ни даже просто молодости; должно быть, какой-то старый роман. Да и живет эта особа по другому адресу, в маленькой квартирке, одна… Тогда пошли новые слухи: Жюльяр заключил фиктивный брак исключительно для того, чтобы спасти эту женщину от преследований, и с условием – жить они будут раздельно, а как только закончатся «эти варварские времена», сразу разведутся… Раз уж я начал об этом, доскажу до конца: во время немецкой оккупации женщина переселилась к Жюльяру, а после освобождения вернулась в свою квартиру; развестись они так и не развелись. Так что слухи обрели следующую модификацию. Жюльяр держит жену, чтобы действительно как-нибудь не жениться. Что говорить, и сейчас, в семидесятилетнем возрасте (дай бог каждому), его можно видеть и в «Верешмарти», и в маленьких будайских корчмах, и в тихих эспрессо с молодыми женщинами. Правда, всегда так, что это вполне может быть и деловое свидание. Но тем не менее вдвоем. Нельзя не вспомнить здесь одного неприятного – или, наоборот, благоприятного – последствия его женитьбы: давно уже ожидаемое выдвижение его в ординарные профессора так и не состоялось. Впрочем, может быть, не только по этой причине. А во время немецкой оккупации Жюльяра вообще попросили из университета. Тоже, может быть, не только поэтому. И тут же призвали в части ПВО. Сорокалетний человек, необученный, «непризывного» возраста – где его можно было еще использовать? Каждый второй день он дежурил в Чепеле, и кто встречал его, рассказывал, с какой суховатой элегантностью носил он синюю каску. В то время в Чепеле не было страхования жизни. Да и где оно было? О том, как шли дела в АЭРе, я знаю прежде всего от Контры. В Академии Леонардо, достойной самого искреннего уважения, Контра был как раз тем человеком, которого я уважал менее других. И не только потому, пожалуй, что перед войной мы вместе провели год в Париже, часто сиживая вместе на террасе в кафе «Купол», обсуждая судьбы Европы; а ведь – как это у снобов? – «что ты за человек, раз сел со мной…»! В такой степени я снобом все-таки, пожалуй, не был. Однако доля снобизма, видимо, была во мне, если для меня так много значило, что в поведении Контры полностью отсутствовала жестковатая самоуверенность человека «точной» профессии. Контра вел себя так, что его можно было принять за простого гуманитария. Он не улыбался снисходительно, не отмахивался от моих мнений, а с искренней страстью пускался со мной в дискуссии даже по сугубо архитектурным вопросам. Правда, спорили мы и о многом другом: о лингвистике, политике, рабочей культуре, о военном деле и истории, о женщинах и об Эйнштейне. Контру интересовало такое множество вопросов, он брался за столько разных дел, столько хлопотал, организовывал – мне просто не верилось, что он в чем-то разбирается всерьез. К тому же он не трудился убеждать меня в противном. «Отто – это да. Отто – это гений. Можешь мне поверить, в венгерской архитектуре такие рождаются раз в сто лет!» И наконец – но не в последнюю очередь, – как можно уважать человека, у которого запонки всегда расстегнуты и руки – какие ужасающе волосатые руки! – вылезают по локоть из рукавов; который постоянно жестикулирует, как базарный торговец, постоянно потеет, а когда кричит – кричит же он беспрерывно, – то брызжет слюной!.. Меня часто мучает совесть из-за этого. Особенно когда я вижу, как его практичные книжечки-пособия до сих пор высовываются из карманов прорабов и каменщиков. Или когда я проезжаю мимо трамвайного депо, столь блестящее решение которого, надежное и остроумное, без всяких надземных и подземных переходов, едва ли мог бы дать кто-нибудь другой. Или когда на каком-нибудь торжественном заседании рассматриваю президиум: ведь вот и этот, и тот были его учениками по рабочей академии. Или, наконец, когда думаю о его зданиях, немногочисленных, но всегда интересных, необычных, в свое время часто вызывавших даже скандал; без этих зданий сегодня даже нельзя представить город. И сколько на них ни смотришь, все более убеждаешься: вот сюда, на эту площадь, в это окружение нужно было поставить именно это! Даже странно, что это не было очевидно с самого начала. Он не был гением, это верно; как верно и то, что был он безалаберным, тратил себя по пустякам – профсоюз, журнал, Союз, дискуссии, заседания, – потому и жизнь его не так богата ощутимыми, реальными результатами, как могла бы быть. Но то, что он сделал, он сделал хорошо. Наше знакомство продолжалось и после Парижа; я вскоре тоже вступил в социал-демократическую партию, мы жили в одном районе, встречались по вторникам, встречались, когда руководство устраивало очередные «мероприятия» для интеллигенции. Позже на какое-то время мы оказались в еще более тесных взаимоотношениях. А после освобождения, когда это стало обычным среди старых соратников – кто туда, кто сюда, и ни на что не хватает времени, – столкнувшись где-нибудь случайно, мы брали друг с друга клятву позвонить – и кто туда, кто сюда, времени не хватает, хоть разорвись… Друзья догадывались, что Отто недолго останется на кафедре. Повестки о призыве поступали к нему уже каждые три месяца, и университет больше не мог обеспечивать отсрочку под предлогом учебного отпуска. Но то, что Отто перешел именно в фирму Трутана, для Академии Леонардо было настоящим шоком. В то время молодым специалистам еще не нужно было хвататься за соломинку: война подняла конъюнктуру, везде были призваны офицеры запаса, и предприятия, фирмы, учреждения искали специалистов днем с огнем. Трутан был самым крупным специалистом строительного дела, грозой рабочих, первым врагом профсоюза строителей. И первым врагом АЭРа. Ведь это именно он за двадцать лет загадил город необарочными зданиями. Если в последнее время он и уступал понемногу требованиям моды, то тем энергичнее кричал в рекламе об исконном христианском духе, в политических же кругах – о своих привилегиях и правах истинного «фольксдойча». Прежде он финансировал Национальный трудовой центр, [18] теперь – еще и нилашистов. 18 Реакционная организация, проводившая идеологию фашизма в Венгрии. Отто объяснял: пока существует этот режим, ему служит каждый, кто работает, хочет он этого или не хочет, понимает это или не понимает; он, Отто, по крайней мере понимает. Притом это единственная фирма, которая постоянно получает военные заказы; приглашая его к себе, они так и сказали: полное освобождение от армии гарантировано. А для него это – самое главное. Ведь благодаря этому он хотя бы с оружием в руках не будет участвовать в этой войне, до которой ему нет никакого дела. Правда, военные заказы или фронт – разница невелика, но, когда нет другого выхода, надо постараться хотя бы не жертвовать своей шкурой ради немецкого дяди. – Не хочу быть нескромным, но моя голова, мне кажется, достойна лучшей участи, чем быть продырявленной первой же пулей. С этим не мог не согласиться и Жюльяр. Напряжение спало, и скоро пошли шутки: «Ну, как ты там со своим швабом?…», «А об этом что у вас думают, в исконно христианских швабских сферах?» Никто уже не придавал этому поступку серьезного значения. Начали даже говорить: «Лучше, если там будет Отто, чем другой». А Контра – тот нашел повод и для радости: «Смотрите, мы и туда уже проникли!..» Женитьбу Отто на дочери Трутана АЭР уже не смог обсудить в дружеском кругу. Это произошло во время немецкой оккупации, стол АЭРа опустел: кто был на фронте, кто в трудовых отрядах, кто затаился, как мог. Контра, конечно, и здесь нашел оправдание: «В такой ситуации он иначе не мог поступить. И вообще… у Маркса жена была аристократка, Энгельс – сам фабрикант… Отто Селени – и сегодня Отто Селени». И повел меня на ту памятную встречу. Каким трудным ни было в то время наше положение, положение средних представителей венгерской интеллигенции, сегодня нельзя не видеть: мы воспринимали свое место, свою роль в событиях весьма и весьма поверхностно. Усевшись в кафе и сдвинув головы над столиками, мы дружно ругали фашистов, строили планы насчет будущего, жадно обменивались слухами и ждали «дядю Йожи». [19] Только во время немецкой оккупации до нас наконец дошло, что недостаточно ждать, нужно действовать, бороться, и бороться не применительно к возможностям, а так, как борется вся Европа. Если перед вами нечто совсем крошечное, то вы можете умилиться, но можете и презрительно улыбнуться; оценить венгерское сопротивление – дело историков. Мы же тогда осознали одно: руки у нас связаны, но все равно надо действовать. Иначе будет потеряно еще больше. Я не могу утверждать, что все, что мы делали, было результативным или хотя бы разумным. Но точно знаю: это было почти непреодолимой потребностью. Чаще всего решение принимала в нас не логика, не реальные возможности, а – даже вместо нас! – темперамент. Поэтому не нужно объяснять, почему в нашем дружеском кругу самым решительным и самым дерзким борцом был Контра. 19 Йожи – уменьшительное от Йожеф (то есть Иосиф). Нам требовалось оружие, боеприпасы и взрывчатка. Отто вел работы на одном из участков линии Арпада в Восточных Карпатах, строил знаменитые «пятиминутные крепости». По версии будапештских остряков, советские части, увидев эти крепости, целых пять минут не могут сдвинуться с места – от смеха. Во всяком случае, в Карпатах взрывали скалы, и Отто, должно быть, получал динамит тоннами. Мы договорились поужинать вместе в «Кеттере», потом пошли гулять на гору Геллерт. Ночью, в затемнение, на верхнюю аллею осмеливались забираться разве что самые отчаянные влюбленные парочки. И вообще удобно, в движении легче заметить слежку… Мы разговаривали о разных вещах, даже слишком о разных, – Отто наверняка догадывался, что мы привели его сюда не ради этих разговоров. Наконец, Контра выложил наши карты. Весь этот июльский день был удушливо жарким; вязкая, раздражающая духота не ушла и ночью. Из-за сгустившихся испарений или из-за облаков в небе не было видно звезд, и снизу, из города, не пробивались даже лучи редких огоньков. Только на набережной мигала время от времени сигнальная лампа да равномерно рокотала – уже, наверное, несколько часов подряд – какая-то моторизованная часть, проходившая через город. Даже привычный глаз едва различал границу между городом и рекой. Нужен был наш большой студенческий опыт, чтобы в этой тьме не сбиться с дороги. Но кругом мирно поскрипывали сверчки, мелкие ночные зверьки шуршали в траве, как в любой летний вечер. Отто долго молчал; мы уже думали, он не понял, чего мы хотим, или почуял поблизости что-то подозрительное. Наконец он заговорил: – Вы о… об этой вещи говорите так, будто это варенье. Мы даже по имени его не называем, указываем шифр, если требуется, – на заказах, счетах, сопроводительных. Можно хотя бы из этого понять, как тщательно контролируется каждый грамм… Не по адресу вы обратились… Или, может… как раз по адресу, к вашему счастью. Будем считать, что вы мне ничего не говорили. Даже под пытками не сознаюсь. Ясно? Вы ничего не сказали, я ничего не слышал! Он опять долго молчал; мы тоже не знали, что сказать. – Во-первых, что бы вы ни задумали, только шею себе сломаете и мне тоже. – Будь спокоен, тебя мы ни в коем случае… – Постой!.. Почему вы обратились первым делом ко мне? Вот и они сразу обо мне вспомнят. Вы что думаете, наивные люди: если человек работает в таком месте, как я, на него не заведено досье? Да им, наверное, уже известно, что сегодня вечером я с вами ужинал в «Кеттере». Еще бы им не было известно, если мы по телефону договаривались!.. Их нельзя недооценивать. Думаете, мол, болтаем мы всякую всячину – и ничего? «Пусть себе болтают!» Но вы другое задумали, а это… не шутка. – Земля горит у них под ногами, земля, которую они заняли! И бьют их на всех фронтах! – Бьют? Уже разбили… Только ведь раненый зверь, смертельно раненный, он всего опасней, пока жив. А он пока жив!.. Вы меня хорошо знаете, не первый день… Знаете, что я не изменился, я их ненавижу не меньше, чем вы. Но я не хочу играть с умирающим зверем!.. Прислушайтесь! Слышите!.. Пока мы здесь с вами гуляем, внизу целых две дивизии прошли, бронетанковая и моторизованная пехотная. Если не больше! Вы представляете, кто тут столкнулся? Мировые державы напрягают последние силы! А вы туда же – с ящиком… этого… Мы собирались было ответить, но он громко, чуть не крича, зашептал: – Да если б я даже целый вагон вам дал?! Вы хоть примерно представляете, сколько вагонов боеприпасов, да не того, о чем вы просите, а тээнтэ [20] съедает за один день только восточный фронт?! А вы туда же, с рогаткой!.. Да, я не шучу: именно с рогаткой!.. Разница небольшая. – Но ведь вся Европа… – Постой!.. Не вся. Только те, кого победили, оккупировали… – А нас – не оккупировали? 20 Тринитротолуол, или тротил, тол. – И кого задолго готовили к борьбе, к сопротивлению. А здесь был Хорти, была традиционная дружба, Северная Венгрия, Трансильвания, [21] здесь из каждого солдата воспитывали немецкого прихвостня, из каждого дворника – доносчика!.. А вы утратили здравый смысл!.. И это сейчас, в последний момент!.. Так вот: нет и нет! Во-вторых, потому, что я не хочу быть орудием вашего самоубийства! Понятно? – А терпеливо все сносить, как скот, который гонят на бойню, это не самоубийство? Самоубийство нации. 21 Северная Венгрия – то есть Словакия. В 1938, затем в 1941 году хортистское правительство Венгрии захватило часть Словакии и Трансильванию. – Слова! Дешевые, избитые слова!.. Вы думаете, война остановится у Карпат? – Нет. – Еще как нет. Уж я-то это знаю… – Он рассмеялся будто вздохнул. – Нет. И тогда, как вы думаете, что будет со страной, с городом?! Думаете, они чудом уцелеют?… Этому самому народу, о котором вы так любите разглагольствовать, нужны будут как воздух все конструктивные силы; не впервые в истории, но впервые в такой степени – нужны будут все таланты! И это не фраза! Вот вы оба – талантливые люди. Мы все трое талантливые. Мы с тобой, когда настанет время, заново построим этот город. Вдвое красивее, чем прежде! На кого же вы его хотите бросить? На Пехене?… Талант – это не что-нибудь. Талант – это ответственность. Это – самоотречение. Да, да, самоотречение! Постоянная самодисциплина, постоянная готовность. Да! И отказ от таких вот жестов в духе девятнадцатого века! Понятно? Вот что такое талант! Запомните это! Какая-нибудь посредственность может позволить себе мыслить дурацкими, устаревшими категориями. Как ребенок! Ведь это ребенок думает, что чем больше сахару, тем лучше Красиво то, что цветное и блестит… Дешевые эффекты, вера, надежда, любовь, stille Nacht, heilige Nacht, [22] древняя венгерская честь… Да разве вы не понимаете, что тоже лезете в этот балаган! И для чего? Чтобы избежать самого трудного! 22 Тихая ночь, святая ночь… (нем.) Мы остановились на нижней террасе, Отто оперся на железные перила, глядя вниз, на невидимый город. – Наша смелость не в том, чтобы гарцевать верхом на коне. Мы жизнью своей – понимаете? всей жизнью! – должны принести как можно больше пользы, отдать все, на что способны. Пусть этого не заметят. Пусть оценят лишь через сто лет. Неважно. По совести… Мы жизнь должны отдать, но что толку, если мы с эшафота крикнем хохочущим кретинам: «Да здравствует свобода, да здравствует родина!»…Вы думаете, я оправдания подбираю для своей трусости. Так ведь? Мы молчали. Не знаю, может быть, мы действительно так думали. – Говорите же! Я трус, да?! – уже кричал он. – Отвечайте! Скажите честно! Ведь так легко заклеймить того, кто… Я трус, конечно, трус, слизняк, баба. Он в истерике бил рукой по железу перил. – Когда-нибудь вы узнаете, когда-нибудь поймете! Не допущу безумства… – Ты сам безумец! Что ты делаешь! – Контра крепко обхватил Отто, удерживая его руки. – Я докажу еще, что я не трус, – шептал Отто, сникая. – Я тоже способен делать безумства, хоть и не такие… пагубные… Он без сопротивления дал свести себя вниз. В тягостной тишине гулко стучали ступени под нашими каблуками. Только у моста Эржебет, в крохотном конусе света, отбрасываемом сигнальным фонарем, мы увидели: рука у Отто посинела и вспухла, как боксерская перчатка. На такси мы увезли его в больницу на улице Петефи. Контра поднялся с ним в рентгеновский кабинет, я остался в вестибюле. Вернулся он не скоро. – Пришлось ждать, пока подействует снотворное… Трещина, почти перелом… Зачем он это? Неужели подумал, что мы… Перед тем, как заснуть, он мне сказал: «Делал я над собой операции и побольнее». Такси у Восточного вокзала мы не поймали, трамвай уже не ходил. Молча шагали мы по пустым улицам в Буду. В том проклятом году я еще раз встретился с Отто. Двадцатого ноября. Дата мне хорошо запомнилась. В этот день арестовали Контру. Не смея идти домой, я бродил по улицам Обуды, наивно надеясь, что в этой части города у меня нет знакомых. Потом, немного придя в себя, сообразил: такое вот подозрительное блуждание хуже всего. К тому же было довольно холодно. На Полынной улице из дверей какой-то корчмы просачивался свет. Я вошел, питейный зал был пуст. За одним из столиков в одиночестве сидел Отто. – Садись! – позвал он, совсем не удивившись неожиданной встрече, словно я материализовался из его собственных мыслей. – Садись, пей! Еды здесь не получишь. Нету. Но вино – это калории. Отто наполнил стакан, мы чокнулись. Глядя на меня неподвижными глазами, странно растягивая слова, почти по слогам, он продекламировал: – Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, Я не верил своим глазам. Он пьян. Отто Сучек пьян! Отто, который никогда не пил О котором в шутку рассказывали, что на товарищеских ужинах АЭРа он за ночь «приканчивал» целую бутылку «Паради». [23] 23 «Парады» – марка минеральной воды. Он наклонился ко мне. – Их увезли на кирпичный завод. – Кого? – На кирпичный завод. Только я все равно узнал. У меня есть связи. А потом в кладовой у Трутанов… Что мне оставалось делать? Собрал сала, консервов, что под руку… Сначала не пускали, конечно… но я показал бумагу, а потом… – Он махнул рукой. – Знаешь, что она сказала? С ума можно сойти! Знаешь, что она сказала?! Говорит: «Мой был дома, в отпуске, до пятнадцатого октября. Он меня всем обеспечил». Мой!.. Я начал догадываться, что он говорит о Магде Секей. – Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, плетшему колеса. Плечи его тряслись от беззвучных рыданий. Откуда-то появился корчмарь; увидев, что в кувшине еще есть вино, снова исчез. Я наклонился к Отто, прошептал ему на ухо: – Контру арестовали. Он не услышал меня. – Я все оставил… – бормотал он, – для остальных. Все оставил… вместе с портфелем. Для остальных. Все равно… «Мой!» Я бы запретил ей так говорить: мой… Он снова затрясся в беззвучных рыданиях. Я в растерянности налил себе вина. Значит, он ее все-таки любил? И до сих пор любит? Но тогда… Я был до того потрясен этим открытием, что не заметил, как выпил стакан и налил снова. – Верно. Верно! Выпьем! Кало… калории… Друг ты мой, дорогой… Ты же мне друг! Ты даже не знаешь! Кишпештские ребятишки… Господи! – Он заплакал беспомощно, в голос, но в переполнявшем его тумане, видимо, еще светила какая-то искра самоконтроля. – Прости! Таким ты меня еще не видел, да? – Он помолчал. Когда взлетает самолет, его не удержать вьюнку, оплетшему ко… Снова подошел корчмарь. – Одиннадцать, господа. Закрываемся. – Пойдем, Отто!.. Пора домой. – Да, да… Домой. Жена ждет. «Он не мог поступить иначе». На языке той эпохи это вообще означало: «ославил» девушку и должен был – как джентльмен – жениться на ней. Но как, почему? Если он любил Магду! А Магду он разве не «ославил»?… Правда, Магда первая вышла замуж, а уж потом и он женился. Может, потому и женился? Контра, впрочем, имел в виду совсем не условности, сказав, что Отто «не мог поступить иначе». Контра вообще в условностях не разбирался… Он сделал вид, будто все знает. Но больше ничего не сказал. На улице Отто помочился и еще несколько раз повторил фразу насчет самолета. Несчастная Магда Секей была в положении, когда ее увезли в Освенцим. На седьмом месяце. Рассказывают, она недолго мучилась, ее сразу же направили в газовую камеру. Я наконец решился и пошел домой, будь что будет. Но ничего так и не случилось, я отделался лишь испугом. А Контра рассказывал потом историю своего ареста и разбирательства так, будто это был веселый анекдот. Гестапо подозревало большой заговор и никак не кончало следствие, таская Контру за собой из тюрьмы в тюрьму. Судили его в начале мая где-то на австрийско-германской границе. Венгерский полевой суд заседал на открытом воздухе, в лесу, на поляне: в ближайшем городке не осталось ни одного целого дома, а те, что остались, были заняты немцами для более важных целей. Из одиннадцати подсудимых Контра был шестым. Поблизости гремела артиллерия союзников, иногда казалось – совсем рядом. Выслушав пятого обвиняемого, судьи устроили перерыв. Тут же половина трибунала исчезла. Председатель установил, что нет кворума; еще перерыв – и исчезла вторая половина. Потом исчезла охрана. После полудня американский и французский патрули нашли на поляне только одиннадцать подсудимых, которые весело беседовали меж собой и очень сожалели, что не были знакомы прежде. Били ли его, пытали ли – об этом он никогда не рассказывал. Естественно, что после освобождения леонардовцы стали играть важную роль в жизни архитектурных кругов; они занимали посты в новом министерстве, в Совете городского благоустройства, в Союзе архитекторов, разумеется, речь идет о тех девятнадцати, которые выжили; трое погибли в трудовых отрядах, один – на фронте, еще один – в последнюю минуту, во время штурма города, став жертвой нелепой случайности. Побежал наверх, в квартиру, за теплой одеждой, потому что жена мерзла в подвале, как аз в этот момент и ахнула мина… На тех военных укреплениях, которые строила фирма Трутана, работали в числе прочих согнанные в трудовые отряды евреи. Были места, где их безжалостно и методично истребляли; в других подразделениях с ними обращались по-человечески – насколько это было возможно в тех условиях, то есть примерно так, как хороший хозяин обращается со скотиной. Все зависело от офицеров и от охранников… Летом 44-го года фирма уже не могла добиться, чтобы Отто Селени как инженера-проектировщика освободили от воинской повинности. Когда он взял в жены дочь Трутана, выход-таки нашли: пусть будет главным руководителем работ, эта должность пока «незаменима». Из-за этого позже возникли какие-то сложности с установлением его политического лица. Претензии исходили, конечно, не от пострадавших; более того, те из отбывших трудовую повинность, кто случайно сталкивался с ним, отзывались об Отто с величайшей признательностью. Нападали же на него завистники из коллег по профессии. Отто обвиняли даже в том, что он-де – крупный капиталист. В то время как он даже формально не был никогда совладельцем фирмы, так и оставался служащим. А после освобождения уже не работал у тестя, то есть у его преемника. Так как семья Трутанов осенью уехала на Запад. Все это были, впрочем, мелкие и непреходящие неприятности; в конце концов у Жюльяра и Контры было достаточно авторитета, и они с достаточной решительностью встали на сторону Отто, чтобы недоброжелатели скоро присмирели. Отто вошел в комитет по восстановлению города, однако больше он занимался редактированием «Материала и ритма», как заместитель Жюльяра. Сам «старик» с головой ушел в университетские дела. Контра же разрывался между тридцатью обязанностями. Так что Отто в те годы вел журнал почти в одиночку. Надо сказать, ко всеобщему удовлетворению, «Материал и ритм» стал интереснее, качественнее, чем когда-либо прежде. Хотя сам Отто писал в него редко и мало. Комитет по восстановлению был серьезным и весомым учреждением, объединившим в себе лучшие таланты; о чем-то подобном мечтал Отто в свое время. Однако, как ни трезво смотрел он тогда в будущее, он бы ни за что не поверил, что Будапешт будет после войны одним из самых разрушенных городов Европы, что город этот постигнет та участь, которую сулили Вене, – по соображениям стратегии, да и по справедливости. Так что собравшиеся в комитет таланты, вооруженные блестящими концепциями, вынуждены были отложить свои концепции в сторону и ломать голову над тем, как с максимальной эффективностью использовать имеющиеся в наличии жалкие материальные и людские ресурсы, как спасти хотя бы то, что можно спасти, как воспрепятствовать, где можно, дальнейшим разрушениям, как восстановить хотя бы один постоянный мост между Пештом и Будой, и если нет ни углового железа, ни фасонной стали – а их, увы, нет! есть лишь немного труб, больше ничего, – то можно ли использовать для моста трубы. Долгое время, года три, им даже в голову не приходило думать о городе будущего; думали пока о городе прошлого: увидеть Будапешт таким, каким он был, восстановить хотя бы то, что можно. Тот безвкусный, эклектичный, но по крайней мере обжитой, пригодный для жизни старый город, который они когда-то сердито и справедливо ругали, теперь, среди руин, стал желанной и почти недосягаемой мечтой. Чудесным образом, как бы в утешение, появилось все же несколько новых зданий, построенных, правда, без особой градостроительной концепции, по требованию момента, и там, где среди развалин удалось найти подходящее место. Невероятно, но факт: большинство зданий Контры, например, было построено именно в это время. Это можно объяснить лишь тем, что он отдал в комитет старые свои проекты. Семья Трутанов оставила после себя офис и несколько почти полностью опустошенных складов. Состояние им удалось вывезти в Швейцарию, потом в Южную Америку. После выборов 1947 года отец прислал дочери весть: это последний шанс! Отто проводил жену на вокзал. «Вы все обдумали, Отто, дорогой? Хорошо обдумали? Это ваше последнее слово?» «В учебнике географии сказано, что Будапешт расположен на берегах Дуная. Это значит, не на берегах Амазонки или Рио-де-ла-Платы. Позвольте мне выразить вам сожаление. Прощайте!» Так гласит легенда. Она же гласит, что прямо с вокзала он отправился к адвокату с заявлением о разводе по взаимному соглашению. Казалось уже, Отто окончательно выбрал холостяцкую жизнь, но через четыре года он женился снова. На одной чертежнице из своего института, я с ней почти не был знаком. Уже некоторое время в воздухе витало: с леонардовцами «что-то не то». Известно было, что о некоторых их проектах прозвучали, на весьма высоком уровне, пренебрежительные отзывы. Ну, господи, это могло быть и частное мнение людей, не посвященных в тайны архитектуры! Но вот то, что проекты их один за другим проваливались на конкурсах, было необычным, такого не случалось даже в прошлом, когда они были в оппозиции. А ведь как раз начиналась пятилетка, осуществлялась, среди прочего, заветная мечта любого архитектора: планировался новый индустриальный город, город века, не подгонка-подстройка, а целиком, заново, на пустом месте, па голом поле, из ничего – все. Планировали много – заводы, электростанции, водохранилища. Планировали и здесь, в Будапеште: культурные учреждения, станции метро. А на более дальние сроки – новые жилые районы, общественные здания в провинции, сельские центры, реконструкцию памятников искусства, застройку пустырей… Работы было хоть отбавляй. Результаты в этой сфере зреют медленно, даже решения рождаются в долгих спорах, порой затягивающихся на годы. Так что леонардовцы не сразу осознали – а осознав, могли лишь принять к сведению, – что появились какие-то новые, неожиданные и более сильные, чем можно было ожидать, веяния. После очередного постановления об экономии бумаги вместе с рядом дугих изданий закрылся «Материал и ритм» – «в интересах большей концентрации усилий и с целью создания нового, характеризующегося высоким качеством, действительно представляющего социалистическое строительство, воплощающего национальное единство нашей архитектуры органа». В одном из последних номеров появилась надолго запомнившаяся статья Жюльяра «Об искренности в архитектуре». На желчь он поистине не поскупился. «Обогатительное предприятие коллеги Пехене весьма практично сочетает в себе Парфенон, Пештское комитатское управление и Ленинградское адмиралтейство с сент-леринцской Глорьеттой. [24] Нельзя не проникнуться уважением к автору, который создал эту достойную удивления пирамиду, смешавшую в одну кучу прогрессивные традиции, интернационализм и патриотизм и притом создал практически из одного копеечного раствора; он вполне заслужил, чтоб мы запомнили его имя – хотя и не как имя одного из первопроходцев венгерской архитектуры, а лишь как имя человека, обладающего достойным изумления чутьем». Замечу, что официально никто не знал, где, кому и в какой мере понравился проект Пехене. Однако полуофициально это знали все. Следовательно, полуофициально «Материал и ритм» вновь превратился в оппозиционный журнал?… 24 Сентлершц – небольшой городок на юге Венгрии. Глорьетта (павильон, беседка) не известна как архитектурный памятник. Скорее всего она упоминается автором как воплощение безвкусия и претенциозности (об этом говорит, в частности, французское название этого сооружения). Потом началась та памятная архитектурная дискуссия. С докладом на ней еще выступал Контра, но настоящим докладом – каждый это знал – стало выступление товарища Горо. Товарищ Горо по профессии не был архитектором, но хорошо подготовился, особенно в смысле литературы. Его выступление длилось два с половиной часа, из них полтора он посвятил леонардовцам, а из этих полутора часов минут десять – «их бесспорным былым заслугам и добрым намерениям». И затем основательно занялся статьей Жюльяра. «Искренность? Не сердитесь, товарищ Жюльяр, но что это такое, „искренность“? Нотр-Дам – искренне католический храм, приходская церковь в Пештэржебете – такое же искренне католическое сооружение, и тем не менее разве можно поставить между ними знак равенства? Если искренность мы и связываем в нашем словоупотреблении с истинностью, то это не более чем ложная аналогия, семантическая ошибка. Ведь и заблуждаться можно искренне, можно и дураком быть искренне. Если уж говорить об искусстве, то произведение может быть искренне безобразным, если автор искренне не способен на большее. Вот мой сынишка до того скверно рисует, что в школе ему при всем желании – принимая в расчет отличные отметки по другим предметам и, может быть, даже заслуги отца – не поставят больше тройки. Но ведь он это искренне делает! (Веселое оживление.) А в то же время вполне можно допустить, что наш художник-демократ Михай Мункачи некоторые портреты на заказ рисовал – если угодно, – совсем даже не искренне. И все же я не поверю, что товарищ Жюльяр возьмется за перо, требуя, чтобы мы выкинули из музеев картины Мункачи и вместо них повесили искреннюю мазню моего сынишки». (Шум, веселое оживление, аплодисменты.) Затем он анализировал некоторые здания Контры. «Товарища Контру я лично не только– уважаю, но и очень люблю. Люблю таких вот неугомонных людей, которые и сами покоя не знают, и другим не дают. (Веселое оживление.) Честно говоря, мне кажется, я и сам такой. Или по крайней мере был таким. Но ответьте мне, уважаемые товарищи, можем ли мы допустить, чтобы кто-либо из нас увековечил свое беспокойство в стекле, бетоне, искусственном камне, в форме и цвете – и выставил все это посреди улицы. Чтобы мы понастроили в городе зданий, которые тоже никому не дают покоя. (Продолжительное веселое оживление, аплодисменты.) Я допускаю, что своим зданием профсоюзов товарищ Контра хотел насолить сидящим в профсоюзе бюрократам, испортить настроение твердолобым консерваторам. Это очень благородно с его стороны. Но, товарищи, по улице ведь ходят не одни бюрократы и твердолобые консерваторы. К тому же здание, тем более общественное здание, стоит десятилетия, а то и столетия. Не кажется ли вам, товарищ Контра, что вы испортили настроение не только нам, но и вашим ни в чем не повинным внукам. (Смех.) Что касается журнала «Материал и ритм», то он уже в своем названии несет ошибочную программу. Материал архитектуры и ритм здания не тождественны диалектическому двуединству формы и содержания, оба они относятся лишь к форме. В период между двумя мировыми войнами та часть интеллигенции, которая не смогла найти общий язык с рабочим классом, не смогла прийти к революции, пыталась свою неудовлетворенность, свое беспокойство передать в ломке художественной формы. Таким образом, как надстроечное явление эта тенденция к деформации искусства, несмотря на содержащийся в ней формальный протест, родилась на базе капитализма. Не случайно декадентская буржуазия, которая пыталась отсрочить свою гибель, в частности и с помощью крепостных башен снобизма, стала главным потребителем и заказчиком этого так называемого искусства. Появилась атональная музыка. Музыка, которая лишена эмоционального наполнения, человеческого содержания, вследствие чего от музыки здесь остается лишь механический ритм, шум. Журнал «Материал и ритм» – поскольку слово «ритм» в его названии, очевидно, напоминает о том, что «архитектура – это застывшая музыка», – пропагандирует застывшую атональную музыку. У архитектуры, как и у всех прочих видов искусства, может быть лишь одно содержание – человек. А в нашем искусстве – своеобразная категория человека, рабочий класс, победоносный рабочий класс. Рабочему классу же нужно не новаторство любой ценой, не новаторство вымученных, изощренных форм, ему нужна красота, ему нужна гармония – и дома, и на улицах и площадях города. Он является требовательным хозяином всех ценностей, родившихся в горниле истории человечества…» И так далее. Что касается самого Отто, он отделался лишь синяками. Товарищ Горо с похвалой отозвался о некоторых его прошлых статьях: об истории поселений, о градостроительстве эпохи реформ. Особо остановился на статье «Париж? Вена? Или ни то, ни другое?», полностью поддержав исходные посылки автора. «Нам нужны не Париж, не Вена, не иностранные образцы! Однако насколько товарищ Селени талантлив и смел в своей критике, настолько же, боюсь, он неуверен и растерян, когда переходит к положительной программе. Боюсь, он тоже ослеплен так называемыми шедеврами космополитизма. А ведь у него, как говорится, под рукой самые прогрессивные традиции венгерской архитектуры, и уж кто-кто а он-то их прекрасно знает!» То что с ним обошлись так мягко, можно объяснить и тем, что Отто был беспартийным; он почти завидовал Контре, которому, как своему, досталось сполна. Более снисходительный тон мог означать уважение к таланту – как, впрочем, и нежелание проявлять чрезмерное внимание к «мелкой сошке». Отто было тридцать четыре года, ни звания, ни чина, только «д-р инж.» – Вениамин [25] в этой семье… В последнем номере «Материала и ритма» Отто поместил статью, написанную в необычно субъективном тоне, – «От тридцатых годов к началу пятидесятых». С подзаголовком – «Раздумья архитектора». Он объявлял о закрытии журнала, приветствовал издание нового, объединенного органа, подводил итоги двадцатилетнему пути «Материала и ритма», в том числе и своей деятельности. Это была сдержанная, умная статья, никто бы не обвинил автора в подхалимаже. Он даже не стремился следовать в ней ходу мысли товарища Горо, а вспоминал вводные строки своей первой статьи «Домик из кубиков и город будущего», слова о кризисе архитектуры. «Мы считали себя марксистами, потому что прочли несколько книжек и любили ввернуть в разговор какой-нибудь философский термин. В новой ситуации, в преддверии новых задач пора со всей серьезностью поставить перед собой вопрос о нашем общественном лице и социальной ответственности. Архитектора в процессе его работы интересуют прежде всего самые непосредственные проблемы творчества: технические приемы, формальные решения. Это чревато опасностью, ибо мы оказываемся в плену узкопрофессиональных взглядов, упускаем из виду сущность нашего призвания, превращаем в игру, в забаву наше очень важное, очень ответственное и, наконец – но не в последнюю очередь, – очень дорогостоящее дело. Архитектура всегда вдохновлялась духом своего времени и питалась теми традициями, на которые равнялось и общество, для которого она строила. Так, архитектура викторианской эпохи нашла свой идеал в барокко, архитектура французской революции – в традициях античной демократии. Мы же со всей серьезностью должны отнестись к предъявленному нам требованию: искать соответствующие нашей эпохе решения в архитектуре венгерского революционного прошлого. Конечно, сочетая эти решения с самыми современными способами их воплощения. Ибо не можем же мы отрицать, что когда пути обновления формы мы искали в самой форме, такой подход часто оказывался бесплодным: здесь отсутствовал второй, оплодотворяющий ген – дух эпохи. Дух эпохи, который коренится в совершенно конкретных и объективных исторических предпосылках». Имя товарища Горо в статье даже не упоминалось. Правда, говоря об одном здании Контры, Отто излагал в общих чертах – но более профессионально – мнение Горо. Однако, если быть точным, он говорил не о самом здании, а о проекте, который был опубликован в журнале с его, Отто, комментариями. 25 Вениамин (библейский персонаж) – младший из двенадцати сыновей Иакова. Статью эту он, конечно, показывал и главному редактору. Жюльяр не был от нее в восторге, но, следуя своим принципам, не препятствовал ее опубликованию. Что касается Контры, тот лишь посмеялся и махнул рукой. Начались перестановки, реорганизация – и наверху, в министерстве, и в остальных звеньях: в столичных органах, местных советах, в университете, в Академии наук. Было создано несколько проектных институтов, целый ряд предприятий и трестов, подчиняющихся разным ведомствам. Не говоря уже о комитетах и общественных организациях. Против этого Жюльяр не мог ничего возразить: очень важно, чтобы на соответствующих постах оказались соответствующие люди. Чтобы, например, и Отто после закрытия журнала нашел сферу применения для своего выдающегося таланта или по крайней мере приблизился бы к ней. Однако, когда пошли слухи, что Отто будто бы сказал по поводу своей самокритики: мол, Париж стоит обедни, – тут же был готов Don mot: «Вот-вот, обедни! Отто произнес „Confiteor“, [26] принес себя в дар неоклассицизму, претворил свои убеждения и пожертвовал Контру. Ite missa est [27] ». 26 «Я признаю» (лат.). – Начало покаянной молитвы у католиков. 27 «Идите, вам прощено» (лат.). Формула, с которой священник отпускал покаявшегося. Жюльяр обыгрывает здесь этапы исповедальной процедуры. Я следил за дискуссией со стороны, хотя и из близкой сферы, и не мог смеяться над шуткой Жюльяра. Не очень-то благородно в его положении и с его авторитетом острить в адрес Отто, который ищет выхода, ищет возможности действовать! Я в этот период считал самым главным уроком, следовавшим из событий недавнего прошлого – иметь ли в виду неудачу сопротивления или успехи восстановительной работы, – необходимость широкого сплочения, собранности и дисциплинированности. Сначала наметить программу, пусть она будет простой, но ясной и целенаправленной; не терять времени на второстепенные вопросы, четко и точно выполнять программу! Легко искать бревно в чужом глазу. Ошибки неизбежны, особенно если идешь непроторенным путем! А из пустой критики ничего стоящего не родится, только шутки вроде вот этой… И хотя мне действительно нравилась современная архитектура и я мог бы кое в чем поспорить с товарищем Горо, тем не менее я искренне уважал Отто, который, будучи беспартийным, продемонстрировал такой блестящий образец партийности. Кстати говоря, Горо беседовал с леонардовцами еще раз, уже с каждым в отдельности. С Контрой – очень дружелюбно. – Вот что, товарищ Контра! Вы с давних пор считаете себя коммунистом и революционером. Я же знаю, что вы смесь анархиста и социал-демократа. Но я не переубеждаю вас, считайте, как хотите. Но тогда давайте не будем спорить и по другим вопросам. Подумайте и сообщите мне, где бы вы могли работать, чтобы при этом причинять минимальный ущерб пятилетнему плану, интересам социалистического руководства искусством, ну и, конечно, собственной совести. Жюльяр, войдя в кабинет, начал первым: – Вот что, дорогой товарищ Горо! Я вас очень уважаю, потому и не воспользовался правом ответить вам. Впрочем, председательствующий, скорее всего, не дал бы мне слова. Однако я хочу, чтобы вы знали: я очень уважаю вас, поэтому и не стал отвечать вам публично. Но теперь я скажу: об искренности вы говорили хотя и остроумно, но весьма поверхностно. – А не думаете ли вы, товарищ Жюльяр, что если мы будем последовательны и пойдем до конца в раскрытии структурных форм, то скоро будем расхаживать по улице нагишом? Летом по крайней мере! – Знаете что, товарищ Горо, в современном городе не так дико гулять нагишом, как в тоге и золоченом паланкине. Горо смеялся от души. – Что вы хотите, на что претендуете? Говорите прямо! – Есть у меня приглашение в Хельсинки. Дайте мне паспорт. В разгар реорганизаций Отто сначала дали отдохнуть несколько месяцев; не намеренно, просто из забывчивости. Жалованье еще целых полгода шло ему в издательстве; высокие инстанции решили: успеется. Потом, как это обычно бывает, он получил сразу несколько предложений. Его звали в министерство, в четыре проектных института; Пехене организовывал какое-то наиглавнейшее бюро – и с радостью видел бы в своей свите знаменитого леонардовца. Объявился и Контра. Он уже нашел себе место, засучил рукава и снова почувствовал себя в своей стихии. – Ни ранга, ни особого почета. Научный совет по разработке нормативов расходования стройматериалов с привлечением экономистов, архитекторов, представителей промышленности. Давай, Отто, иди ко мне! Я знаю, ты не об этом мечтал, это не то место, где ты можешь развернуться со своим талантом, но чего ты хочешь? Греческие храмы ты все равно ведь строить не будешь. – Конечно, не буду. – Ну вот! Ты пойми, это только кажется второстепенным постом. Товарищ Горо пусть себе говорит, что хочет: денег-то у него мало, и в конце концов дело все равно упрется в экономичность. Разработаем нормативы материалов – и через пару лет все равно мы, хоть и не прямо, будем определять развитие венгерской архитектуры. Мы, а не Горо. – Он размахивал руками, потел, брызгал слюной. – Через пару лет они поймут, что к нам нельзя не прислушиваться. А мы тем временем пойдем дальше. Разработаем нормативы конструкций. Сделаем кубики для постройки! Слышишь? Ну же! Иди ко мне в Совет, Отто! – Мечты, мечты… Не сердись… – У тебя есть лучший вариант? – Нет. Пока нет… У нас, архитекторов, собственно говоря, самый горький хлеб в мире. Удел даже величайших из нас – готовить цветные камешки для мозаики, которую мы никогда не увидим. Ле Корбюзье, Нимейер, Нерви – хорошо, если они хоть отчасти получили то, что им полагается, что им нужно. Большой вопрос, получат ли когда-нибудь полностью. Белые киты в опытном аквариуме в комнату величиной… Но вообще-то одну возможность я вижу. Идти с Горо… – Смеешься? Ложные колонны, пустые тимпаны… – Не это главное. У Османна тоже главным было не то, какие дома он строил. Каким стал город – вот о чем надо думать. Наши руководители – тоже маленькие Наполеоны, ранга Луи Бонапарта. В их политике тоже заложен принцип большой, целостной системы. И когда настанет время, они не испугаются грандиозных планов. – Может быть. Но теперь-то! Пока до этого не дошло время! – Меня взял к себе Пехене. – Пехене?! – Постой!.. Я знаю все, что ты собираешься сказать. Я сам сказал себе то же самое. Но все перечеркивается тем фактом, что Пехене, как видно, оказался выше нас всех. Среди множества постов, которые в действительности никакого веса не имеют, его пост сейчас потенциально самый перспективный. В официальных форумах он сейчас главный авторитет. – Но чего ты этим добьешься? Станешь администратором, печати будешь шлепать? – До поры до времени. Не все ли равно? Я хочу сдвинуться с места, выйти наконец на старт! Пойми, мне мало радости, если даже я буду возиться с каким-нибудь стеклянным дворцом на одной ножке. Трюки все мы уже знаем, никому это не интересно. И в Совет я не пойду. Вы там все сделаете и так, со мной или без меня. Верно?… Ты тоже не будешь этого отрицать! – Словом, переходишь к Пехене? – Ни в коем случае! Если угодно, он переходит на мою сторону. Скажи, ты веришь в мой талант? Веришь, что от меня, пожалуй, можно чего-либо ожидать? – Не только верю, а знаю. И не чего-нибудь, а очень многого. Больше, чем от любого другого. Честное слово. – Тогда ты знаешь и то, что мне нужно пространство. Самолет не может взлететь со двора. Пока его не вывезут на взлетную полосу, он беспомощен. Пехене – это тягач. По крайней мере сейчас. Он был одиноким человеком. Его не ненавидели, но и не любили. Он сам так хотел. Окружив себя оградой холодной вежливости, он не оставил в ней ни щелочки. Он был корректен, точен, надежен. Не ввязывался в интриги, никого не травил, не подсиживал, и все прекрасно это знали. Как знали и то, что он никому не сделает одолжения, не будет защищать чьих-либо интересов, не примет участия в чьей бы то ни было судьбе. В этом я и сам имел случай убедиться. Как-то я позвонил ему и просил похлопотать за одного его бывшего ученика, очень талантливого парня, против которого выдвигался ряд обвинений. Парень, правда, оправдался по всем пунктам, но нужно было замолвить за него словечко в министерстве. – Нет! – ответил Отто. – Возможны два варианта: либо он прав, и тогда у нас это не может не выясниться. Либо он не прав, и тогда я не хочу служить дурной цели. – Послушай, Отто, к чему эти бронебойные фразы? У человека ведь, к сожалению, нет другой защиты, кроме собственной кожи. – Знаю. Но я знаю еще и то, чего ты не знаешь: если я хоть раз уступлю, меня задавят просьбами. Извини! Хотел бы помочь, но не могу! Потому что тогда мне придется только этим и заниматься. Пожалуй, эта неприступность в какой-то мере даже повышала его авторитет. Во всяком случае, по служебной лестнице он продвигался быстро. Зигзагами, конечно, как уж это обычно бывает. БПГ, Архфинст, Гипросоцбыт, ГипроОМС и так далее, кто может все это перечислить, – но все время вверх. И все время следом за Пехене. Конечно, находились завистники из менее талантливых и менее собранных, которые рады были бы подставить ему ножку. Хотя бы потому, что он не был таким же низким, как они. Стоило появиться хоть малейшей возможности превратно истолковать какой-нибудь его шаг, тут же поднималась волна сплетен и деланного возмущения. Взять хотя бы случай с выступлением против Жюльяра. Не думаю, что это была инициатива Пехене. А тем более шантаж: мол, ты много лет был ближайшим помощником Пехене, и теперь, когда он эмигрировал, твой долг… Неправда! Во-первых, настолько мелочным не был даже Пехене. Во-вторых, к тому времени Отто стал для него слишком необходимым, чтобы стоило пойти на риск испортить отношения. Потому что Пехене наверняка получил бы отпор. Вообще же я читал ту критику в адрес Жюльяра и не обнаружил в ней ничего возмутительного. Речь шла об одном выставочном павильоне, который Жюльяр построил в Голландии. Не такое уж это было эпохальное сооружение, оно точно отвечало своему назначению, вот и все. Не знаю, наверное, с тех пор его разобрали; ходили также разговоры, что какой-то автомобильный завод арендовал его для постоянного салона. Я видел проект, видел фотографии: здание, конечно, очень импозантное, только вот, чтобы окна вымыть, каждый раз нужно вызывать пожарных с лестницами. В оппозиционных кругах Союза много говорили о заграничных успехах Жюльяра; коллеги, побывавшие в Голландии, от восторга захлебывались. Отто написал о том, что он видел в этом павильоне ценного, оригинального, и очень сдержанно перечислил то, с чем не соглашался. Можно, конечно, спросить: почему именно Отто? Знаю, я на его месте так не поступил бы; это, однако, не критерий. Я всегда понимал, что мне до него далеко, и, что там ни говори, всегда испытывал инстинктивное уважение к качествам, которыми он отличался от меня. Неправда, что он «поливал Жюльяра грязью», неправда, что, «клевеща на Жюльяра, пытался обелить собственное прошлое», неправда, что «отрекся от своих друзей, предал их». Например, с Контрой он встречался, я бы сказал, регулярно. И разговаривали они друг с другом так, будто все осталось по-старому: и прежнее различие в рангах, и прежние успехи, – будто они все еще сидели за столом АЭР'а. Я сказал: встречались «регулярно». Разумеется, регулярно применительно к той эпохе, когда личная жизнь была не в моде, да и времени на нее не оставалось. Однако Отто и Контра, встречаясь, касались в разговоре и личных тем. Бюро, где работал Контра, довольно быстро было реорганизовано и стало государственным учреждением, потом отделом другого какого-то учреждения. Контра, таким образом, оставаясь на месте, все уменьшался в ранге: из председателя стал директором, из директора – завотделом. В президиум Союза его уже не выбирали, и постепенно-постепенно он исчез и из списков правления. Контра, однако, словно и не заметил этого. Он нисколько не изменился, по-прежнему забывал застегивать запонки, по-прежнему жестикулировал, по-прежнему потел, когда спорил, и брызгал слюной, когда кричал. А кричал он всегда. Разве что лысина обозначилась на макушке, да в черной шерсти На руках все больше появлялось толстых белых нитей. – Все храмы Средиземноморья можно реконструировать из тех колонн, что я истребил в проектах Пехене. – Он подмигнул, весело смеясь: смотрите, какой он важный человек, какую важную делает работу!.. Отто же в такие минуты охватывали воспоминания, в груди просыпалось щемящее чувство одиночества. – Знаешь, теперь, когда нет Жюльяра и старое наше содружество распалось, а в последнее время нас вообще «раскидало» по разным фронтам… я, можно сказать, лишь с тобой и могу поговорить. Да. Поговорить. Не вести деловой разговор, а именно поговорить. Ты единственный меня поймешь… Четыре года я работаю с Пехене. И знаешь, он понятия не имеет, кто я такой. Ну, хороший администратор, умею поддерживать порядок у него в учреждении, так что он может спокойно оставить на меня все дела и вращаться в сферах. Ты един понимаешь меня… понимаешь не только то, что я делаю, но и то, чего я так и не сделал. Видишь, я не строил греческих храмов, напрасно ты беспокоился. Не пожимал плечами как другие, с циничным: «Ну, раз им храмы нужны!..» Нет, свое имя я сохранил в чистоте. Меня считают жестким, даже, может быть, жестоким. Бедняги! Я слышал и такое, что, мол, я карьерист, «по трупам движущийся к цели». По каким трупам я двигался? И где вообще та карьера?… Видишь, как въелось в сознание людей воспитанное девятнадцатым веком уважение к словам и жестам… Конечно, я не отношусь к добрым людям – в обывательском смысле этого слова. Я не прощаю ошибок – в расчете на то, что, мол, потом и мне простят, рука руку пачкает… Пусть не все средства, которые я использовал для своей цели, были хороши. Хотя, я убежден, и низкими они не были. Никогда. Но кого это интересует?! Придет время, я совершу, что задумал, и тогда даже недоброжелатели поймут, как они смешны в своих домыслах, поймут, что меня нельзя судить их меркой… Словом, доброта нашего типа людей – не слюнявое умиление. Кто с такой последовательностью, с таким аскетическим самоотречением научился сбрасывать с себя всякий ненужный, сковывающий балласт, тому чужда сентиментальность, в том горит благородный огонь, бушуют настоящие страсти… Возможно, склонность к рефлексии, овладевшая им в последнее время, связана была и с теми пертурбациями в Союзе, о которых я упоминал в самом начале. Там и сям звучала публичная самокритика, с биением кулаками в грудь, с обвинениями в разные адреса. Горо уже не считался авторитетом – ни в архитектуре, ни в чем-либо другом. Отто, как замкнуто он ни жил, был членом президиума Союза, входил в разные комиссии, временные и постоянные, которые тоже не миновала эта сумятица. Правда, его совсем не интересовали нападки на него лично или на кого-либо другого. Однако совсем не обращать на них внимания, полностью изолироваться от мира он все же не мог. Так что нечего удивляться неожиданным обморокам, тошноте, вдруг находившей на него; в иные дни он не мог куска хлеба проглотить, страдал от хронической бессонницы, а то его охватывала средь бела дня неодолимая сонливость и такая апатия, что телефонную трубку снять он мог лишь нечеловеческим усилием. Врачи прекрасно знали эти симптомы, да что врачи – все их знали. «Возьми отпуск, поезжай в горы». «Брось все дела и сбеги на Балатон недели на три! Танцуй, играй в карты, плавай побольше, ходи под парусами!..» Конечно, советы эти не приняли бы всерьез даже те, кто их давал. Или боялись пропустить дискуссии, или – как Отто – из-за множества текущих дел, обсуждений, заседаний; все обнаруживалось что-то, до завершения чего необходимо было отложить отпуск. Вот и теперь: Будапештпроект как раз с чем-то слили, столица и окрестности получили единое учреждение – Будапештокрпроект. Директором его уже был не Пехене. Пехене пошел на повышение. Была разработана программа Госкомитета по градостроительству, в отношении кадров было пока известно лишь одно: председатель – Отто Селени. Конечно, и программа находилась еще в подвешенном состоянии, не хватало согласия Совмина. На повестке дня Совмина стояло много других, более срочных или менее важных дел. Вопрос о программе Госкомградстроя был достаточно важным, чтобы обсудить его серьезно, но не был таким уж срочным. С отпуском можно тянуть и тянуть, с зубной болью долго не протянешь. Отто до сих пор не страдал зубами – и потому сейчас терпел, принимая болеутоляющее, такие мучения, от которых другой уже давно побежал бы к врачу. Наконец не выдержал и Отто. Секретарша порекомендовала хорошего стоматолога, адъюнкта. Даже договорилась по телефону, чтобы шефа приняли без очереди. И машину вызвала. «Поезжайте, товарищ Селени, до обсуждения проекта как раз успеете. И знать забудете, что такое зубная боль. Пожалеете, что зря терпели целую неделю». Выдернуть зуб – дело действительно не ахти какое. Инъекция подействовала быстро, небо и язык превратились как бы в кусок арбуза, долго лежавший в холодильнике. Адъюнкт долго прилаживался («рабочий зуб, с четырьмя корнями»), но вскоре все четыре корня вышли как миленькие. «Типичная деформация на почве гранулемы», – показал врач. Кровотечение останавливалось медленно. Селени нервничал, боясь опоздать к заседанию, да и адъюнкт спешил: приемная была полна больных. «Тампон держите на ранке! Не сосите, не полощите! Сегодня – только размятая пища, несколько дней жуйте на другой стороне». И еще раз повторил странное выражение – «рабочий зуб». «Надо будет заменить. Приходите дней через десять – двенадцать. Посмотрим соседние зубы, поставим мост». Десять – двенадцать дней превратились в три недели. Слишком много навалилось вопросов по ликвидации, по слиянию, предварительные переговоры со всякими высокими инстанциями о структуре и функциях Госкомградстроя. Это еще, пожалуй, не та самая «взлетная полоса», но все же. А может быть, окажется и «полосой»… В Союзе, кажется, все перевернулось вверх дном. На заседании правления, продолжавшемся четверо суток, Контру сначала кооптировали, затем избрали в президиум. Дело приобретало такой оттенок, что Контру избрали лишь для того, чтобы провалить Селени. В довершение ко всем событиям на сцене вдруг появился Жюльяр. Как ни в чем не бывало сошел с поезда на Восточном вокзале, с двумя чемоданами – будто из отпуска вернулся, – сел в такси и приехал на свою квартиру в Буде. Мать и сестру он известил заранее. Принял ванну, выспался; на другой день, суховато-элегантный, прогулялся по городу, пообедал в «Карпатии», потом зашел в Союз. Люди смотрели на него, как на привидение. «Это ты?… Разве ты не эмигрировал?!» Жюльяр и тут сумел обыграть положение. В ответ он поднимал брови и пожимал плечами. – Вы в своем уме? Эмигрировал? Я?! Да мне и дома-то невтерпеж! Через три недели секретарша снова заставила Отто поехать в клинику, не могла уже смотреть, как мучается шеф. А ведь он все предписания соблюдал, даже полоскал рот настоем ромашки: ранка все не заживала. Даже будто увеличивалась. Да-да. Конечно, язык увеличивает то, что во рту, но Отто определенно чувствовал, на месте, где были четыре корня, теперь зияет настоящая язва, чуть не в полдесны. Врач долго изучал его рот, потом написал записку. «Пойдете с этим в лабораторию! Сестра вас проводит». На другой день он сам позвонил секретарше: «Пусть товарищ Селени зайдет ко мне. Я очень хотел бы повторить анализ». На основе повторного анализа консилиум, поставил безапелляционный диагноз: лейкемия. Много чего болтали люди по этому поводу. Говорили даже, что, мол, как раз вовремя. Мало кто знал – может быть, и вообще никто, – что, например, вопрос о его назначении стоял в Совмине очень даже благополучно. Или что в первые же дни его посетил в больнице Жюльяр – конечно, вместе с Контрой. Они предложили ему вместе работать в новом комитете. И Отто принял это к сведению, не удивившись и не растрогавшись. Так и должно быть. Жюльяр же, который уже заручился обещанием министра на этот счет, спрятал свою растроганность в очередном bon mot: «Ничто не меняется, кроме орфографии. Кое-кто считал, что возможно такое: Селени contra Жюльяр, потом – Жюльяр contra Селени. Теперь все узнают новый вариант: Селени, Контра, Жюльяр». И принес бутылку «Шатенеф дю Пап». Позже Отто уже знал, что с ним. Судьба и медики были к нему благосклонны, мучился он недолго. То есть недолго применительно к лейкемии. Так что время, чтобы поразмыслить над жизнью, у него было. Над своей жизнью, которая на этой ступени перехода к безличному состоянию, пожалуй, утрачивает право на притяжательное местоимение. И становится просто жизнью. Или даже – Жизнью. Жизнью, которой на его долю выпало тридцать девять лет. Гете – восемьдесят три. А Шенгерцу [28] – только тридцать семь. Святой Маргарите [29] – двадцать девять, Петефи и Китсу – неполных двадцать семь. 28 Шенгерц З. – один из видных представителей коммунистического движения в хортистской Венгрии. Был расстрелян в 1942 году. 29 Святая Маргарита (Маргит) (XIII в.) – дочь венгерского короля Белы IV. Была причислена к лику святых. По ее имени назван остров Маргит в Будапеште. То есть каждому достается не так уж много жизни. И никто не знает, принадлежит ли ему завтрашний день. R.I.P. [30] 30 Requiescat in pace (лат.) – мир праху твоему.