Довольный смешок Радостен-Зверя затих. Он встал и встряхнулся — но счастливее не стал. А Акроннион всё ещё пел Плачевень, и Радостен-Зверь печально подошёл к нему. Акроннион, хоть и охвачен был страхом, не прекращал петь; и пел он о беспощадности Времени. Две огромные слезы навернулись на глаза Радостен-Зверя.

Акроннион подвинул ногой агатовую чашу на подходящее место и запел о наступлении осени и о том, что всё проходит. И заплакал зверь, как плачут в оттепель замёрзшие холмы, и слёзы шлёпались в агатовую чашу. Акроннион всё пел и пел, отчаянно пел про маленькие, незаметные радости, что посещают людей, исчезают и не приходят более никогда, о солнечном свете, который больше никто не увидит на увядших лицах. Чаша наполнилась, и Акроннион содрогнулся: Зверь подошёл так близко! Раз показалось королю, что тот уже пустил слюну, но это были всего только стекавшие по губам Зверя слёзы.

Но Зверь уже переставал плакать, и человек почувствовал себя лакомым куском! Он запел о мире, в котором разочаровались боги. И вдруг — хрусть! — верное копьё Аррата вонзилось под лопатку, и на этом и слёзы, и веселье Радостен-Зверя были навсегда окончены.

Рыцари осторожно унесли чашу со слезами, а тело Радостен-Зверя оставили, чтобы разнообразить стол зловещей вороны; и в продуваемом со всех сторон камышовом домике распрощались со Старичком-Сторожем Волшебной Страны, который, узнав о их деянии, радостно забормотал, потирая руки: «Так ему и надо! Капуста моя! Капуста!»

И вскоре Акроннион снова пел в лесном дворце Королевы Сильвии, выпив прежде того слёзы из агатовой чаши. И было это торжественным вечером: здесь были все придворные, и послы из стран легендарных и мифических, и даже кое-кто из самой Terra Cognita.

И пел Акроннион, как никогда доселе не певал и никогда боле не споёт. О, плачевны, плачевны пути мужчины, век его краток и жесток, и смерть его тяжела, и даром, даром пропадают все его труды, а женщина, женщина! кто поведает о ней? и её рок, вместе с мужским, начерчен безразличными, жесткосердыми богами, что отвернулись от нас и глядят в иные сферы.

Начал он примерно вот так, а потом вдохновение овладело им, и бередящей душу красоты его песни мне здесь не передать: много было в ней радости, смешанной с многою печалью: она была как жизнь человеческая, как наша судьба.

Зарыдали слушатели, эхо вздохов разнеслось по залу: сенешали и стражники всхлипывали, и чистыми слезами плакали горничные девушки; их слёзы дождём капали с галерей.

Вокруг Королевы Лесов бушевал океан скорби и рыданий.

Но она не плакала, нет, не плакала.