— В Трубниковском переулке.

— Это не в большом доме, шесть?

— Точно, точно, в этом доме, да, да. Вы знаете? Дом четыре-шесть-восемь, около Второвского особняка.

— Может быть, вы знаете соседей с фамилией Восканов, Затонский?

— Конечно, знаю Затонского, начальника военной академии, а командарма Восканова…

— Они работают?

— Они давно арестованы.

— Понятно.

Он закрыл глаза. Выперли и заходили желваки.

— А вы их хорошо знали? — спрашиваю я. Застыло большое лицо комкора.

— Приходилось встречаться по службе.

Повернулся на каблуках и уставился в решетку. Долго смотрел в одну точку, а потом вдруг опять подошел ко мне:

— Может быть, вы знаете судьбу еще каких-либо военачальников?

— Год назад, немножко больше года, кажется, четырнадцатого июня, в газетах объявили о расстреле Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова, Путны…

— Это я знаю — оборвал меня комкор Тылтин. Не спросив больше ничего, он снова повернулся к окну.

Прошли Рафес и Володя Кудинов. Оба они, заложив руки, продолжают прогулку по камере.

Я уже окончательно клюю носом. Глаза слипаются. Протискиваюсь на свое место на нарах. Плывет все вокруг: и лохматенький Кондратьев, и вытянутое желтое лицо остроносенького Сергея Ивановича, и многих других, прижатых друг к другу лиц.

Я обернулся и вижу перед собой председателя правления нашего дома командарма Восканова. Он в белой рубашке. Подпоясан кавказским ремешком. На ногах тонкие шевровые сапоги, перепачканные глиной.

Ну, смотри, — говорит он мне, вскидывая на наш дом твердый подбородок.
– Видишь?

Взглянул и вижу отчетливо: прекрасный татлинский дворец, озаренный солнечными лучами, высится рядом с нашими старыми пятиэтажными домишками.

Надо трудиться для них, — прошептал Восканов, указывая на детвору. И вдруг, спохватившись, полез в карман галифе, вытащил портмоне и, достав из него маленькую фотографию, протянул ее мне. Это был он молодым человеком в шинели и высоком шлеме на голове. Я отдал карточку обратно и взглянул на Восканова. Он стоит, словно приросший к земле. На лице застыл ужас, лицо мертвеца: совершенно восковое. Послышался звон колокола в церкви (нас на Песках. И этот звон не заглушил явственно услышанный мною, где-то другого места глухой голос Восканова:

Прячься скорей под террасу, там ты будешь в безопасности. Меня схватил за руку мой приятель, студент консерватории, недавно приехавший из Харбина. Он тянет куда-то.

Скорей, — шепчет он мне, — пойдем скорей, надо спасаться. Рука его дрожит.

Ну что за вздор, — думаю я, — от кого спасаться? Ну, а если ему действительно есть чего опасаться? (>т такого подозрения становится не по себе.

— Чего тебе страшно? — спрашиваю я приятеля, Он посмотрел на меня.

— Брата Леву забрали… Очередь за мной.

И вдруг, будто чем-то пораженный, отскочил от меня в сторону и в тот же миг побежал прочь со двора.

Я должен догнать его, но внезапно посерело небо, разразился проливной дождь. Я поспешил укрыться куда-нибудь. Где-то вблизи говор детворы. В окнах засверкал свет. Не успел я пристроиться у крыльца черного хода, как в двух шагах от меня, в слабо освещенном, занавешенном окне послышался приглушенный стон.

Шагнул к окну. Сквозь неплотно задернутую занавеску увидел такое, от чего перехватило дыхание: в чистой комнатушке на столе стоит гроб. В гробу в холщовой косоворотке, сложив руки на груди, лежит Кондратьев. Мертвые глаза, закостеневшее лицо.

Что же это такое? Тут же, почти рядом, высокий военный склонился у постели над закутанной в простыню женщиной, а она с какой-то особенной нежностью застегивает ему гимнастерку.

В спину мне хлещет дождь. Вдруг военный поднимает голову. Черные блуждающие глаза, плотно сжатые губы. Он приближается к окну. Лейтенант Котелков. Хочу бежать, но не в силах сдвинуться с места. Ноги — неживые. Невольно пронзила мысль: неужели наяву? В тот же миг пришел в себя, очнулся, открыл глаза.

Камера. Рядом бородатый Пучков-Безродный прихлебывает из жестяной кружки чай. У стола нехватает на всех места. Здесь же, расстелив на нарах носовые платки и полотенца, разрезают витыми веревочками, а кто — зубными щетками покупные буханки, копаются в своих мешочках, достают оттуда запасы лавочки: чеснок, лук, конфеты-подушечки, кусочки сала, колбасы… Путешествуют по камере два медных чайника. Пучков-Безродный предлагает чай, передает мой паек: горбушку хлеба и два кусочка сахару. У стены, подвернув под себя ноги, сидит живой Кондратьев. Вот он вскинул лохматую голову, повелительно посмотрел на меня. Взгляд пристальный, твердый, глаза открытые, живые. Меня подмывает рассказать сон. Не могу понять до конца, что он означает. Но как ему расскажешь? Подумал и удержался. Кондратьев сам заговорил (нижняя губа у него выдалась вперед):

— А можно будет узнать, что пишут в газетах? Вы их читали?

— Конечно.

— Можно, да?

— А что вас интересует? Если хотите, я дам краткий обзор газетных новостей.

— Вот это вы умница! Ну, я весь внимание.

— Что-либо знаете о перестройке Тверской?

— Нет, мало знаю, так как несведущий.

— Тверская расширяется… От Охотного по всей правой стороне строятся новые дома по проекту архитектора Мордвинова.

— Да ну! Очень интересно! Я вас хочу спросить, как в Испании?