— Нет, не надо! Уходи от моего дома, коли говорю!

— Сурово ты так со мной, тетенька…

— Чтоб тебя черти из преисподней остригли, я у тебя тетенькой никогда не бывала! И надо ж таких послать, неужто никого не нашлось получше носатых Бердичей?.. Вы только гляньте на себя, какие вы побродяги, да еще с ружьями явились! Вам только и переменять мир лиходейством да писаниной да Митару угрожать.

— Врут на нас, — сказал Бранко.

— Твой нос врет, и этот вот, что с тобой, — Мирунин сын.

— Мы Митару не угрожали, — сказал Бранко.

— Знать, мы сами написали те письма, — съязвила она.

— Какие письма?

— Те, что вы нам под порог сунули. Вам только и учить, кто предатель и кто оккупант и куда надобно дальше идти!.. Набрались звучных слов, чтоб народ обмануть, будто в самом деле ученые головы да герои, а глянь — всего-то Бранко, Кривачев сын, да Манойло, сын Мируны из-под Гряды, где самый дикий народ только и живет, а тоже лезут людей уму-разуму учить!.. Горе черное, а не красное, голые, голодные — кто виноват, что у вас нет ничего, что вы сирые и убогие и такими всегда будете? Никто иной, кроме вас самих, — раз не хотите работать и не умеете беречь, раз норовите готовенькое взять и только делите накопленное другими. Не позволю я делить. — Размахивая руками, она наступала на Бранко. — И это Кривачев сын наперед вылезает и шумит о справедливости! Господи милостивый, до чего дожить довелось — собственными глазами видеть, как он по Котураче кривую Дрину выпрямляет и попову службу справляет и хозяйничает там, куда его никто не звал!.. Лучше бы он отцу своему кривую его ногу исправил или б вторую сломал, чтоб сравнялись они, чем требовать того, что равным никогда не было и быть не может. Он выгоняет оккупанта, он вводит справедливость — вытянул свою длинную шею, ружьище наставил, шапку с клювом напялил, клюв на самый лоб напустил, чтоб далеко видать было, какой он, тронутый придурок и поганый кровопиец, наружу вылез…

Зрачки сверкают у нее по краям движущейся дыры под крюком носа, согнутого к земле, над крюком подбородка, устремленного к небу. Язык язвит. Верхняя шаль, та, что держит лобовые кости, чтоб не разошлись, распустилась, растрепалась, шаль под нею разматывается, вздымается и топорщится — почудилось, будто раскрываются какие-то новые запасные дырки со зрачками, чертями и ядовитыми языками. Ошалел Бранко — не знает, что делать. Всегда-то он с бабами впросак попадает, а тут перед ним не баба, сущая ведьма. Смотрит он на нее в ужасе, мигает оторопело — не помогают ему ни марксизм, ни дарвинизм, все пало в забвение. Кулак ко рту поднял — я подумал, будто грызет луковицу, ведь лук верное средство от ведьм, а он — ногти. Другую руку запустил под рубаху и все глубже сует под мышку, словно согревает, и притом мелко-мелко перескакивает с ноги на ногу, будто на угольях. Растерялся, оторопел. Я-то знаю, что бы я сделал: убежал куда глаза глядят, только ему это не годится. Неловко ему убегать, а не может молча сносить, что она его эдак честит. Перепугался я, как бы рука его, другая, которую он под мышку не сунул, не вырвалась да не схватила ее за горло и не задушила. А Стакне и в голову не приходит, что пора б испугаться, — наоборот, шипит, словно того хочет и словно бы ей почему-то не терпится, чтоб ее поскорей задушили. Остановилась на миг дух перевести, я воспользовался случаем.

— Застегни свой шушун, — кричу, — как тебе не стыдно!

Обмерла она. Стихла мгновенно, затрещали когти-руки, ища, где расстегнуто.

— Эка важность, — говорит, а сама пытается нащупать пуговку, привести одежу в порядок, — только мне и заботы, чтоб не срамиться перед такими, как вы, — а потом увидела, что ничего не может нащупать и что все у нее в порядке, потому как и не было расстегнуто, обо всем позабыла, поскорей бы свое продолжить: — Тоже мне явились, на себя б поглядели.

А я ей в ответ:

— Это ты по новой моде гостей встречаешь — перед домом?

— А тебе в дом бы хотелось?

— Не хотелось бы, да только обычай велит предложить присесть.

— Не тебе меня обычаю учить: по гостю и встреча!

— Смотри не промахнись, когда помрешь — тем и мы тебя поминать будем.

— Только мне и заботы, как вы меня под Грядой поминать станете. — Она зашла за деревья — посмотреть, не укрылся ли кто-нибудь там. — Еще неизвестно, кто прежде и кто кого поминать будет, теперь не по очереди помирают, и больше ягнячьих шкур на бойне висит, чем овечьих. — Говорит, а сама шарит вдоль забора, за кусты зыркает, ищет. А что именно, сообразил я, лишь когда она спросила: — Ну где ж ваше могучее войско?

— Какое войско?

— Каким грозились, когда письма свои писали.

— Мы те письма не писали, — говорит Бранко.

— Значит, другие из ваших.

— Не наши это, наши такими делами не занимаются. У нас дела поважнее.

— Тогда сами собой письма написались, — съязвила Стакна. — И сами себя принесли и под порог сунули. Так, что ли?

— Не сами собой, — сказал Бранко, — это они написали от нашего имени.

— Какие такие они?

— Такие, кто привыкли жить подлостью, — пояснил я. Обозлилась она:

— Все говорят, вы!

— Как это все? Те самые и есть, что их написали. Ночью принесут, а утром придут водку пить да разговоры разговаривать. Теперь понимаю я, как они Митара заполучили — знают, что он упрям и силой с ним не сладить, потому и устроили, будто ему кто с нашей стороны угрожает. Подписались нашими именами, только это не значит…

— Не было ваших подписей, — сказала Стакна.

— Ну тогда устроили так, чтоб подумали, будто наши.

Она повернулась к Бранко, словно к нему питала больше доверия, и спросила:

— Неужто могли устроить?

— Могли, без всякого труда, — заторопился он, — есть у них специалисты по таким делам.

— Специалисты, говоришь? А ведь ей-богу, может быть! И что я знаю — старая женщина! Знаю, Митар сомневался, когда первое письмо получил, а потом…

— Что потом? — спросил я.

— Ничего, — злобно и подозрительно ответила она.