С этими мыслями я дошел до Героплатаниса. Там выдали нам по восьмушке хлеба. Сидим, едим в прохладе источника, под платаном. Женщины, как и в Черногории, из бережливости и нехватки шерсти и текстиля, носят юбки до колен, а то и короче. Вынырнули они внезапно и спрашивают, нет ли среди нас врача. Запаршивели дети, просто замучала короста, сколько народу проходит, и хоть бы один врач нашелся. Нету врача, говорит проводник, сербов он ведет. Всюду-то эти сербы, сетуют женщины, и в селе тоже какие-то сербы, а вот лекаря не сыщешь.

Видо идет с ними в село и вскоре приводит Черного и Душко Вилича из интернированных. Они без оружия. По обуви видно, походили немало, а по глазам, что надоело им это до черта. Ломают голову и они, к кому бы обратиться или куда бежать — осточертели долгие ночи и праздные дни.

— Здесь и Влахо, — говорит Черный.

— Влахо Усач?.. А почему не пришел?

— Бреет кого-то, придет, когда кончит.

— За деньги бреет?

— Нет, от нечего делать. Всех в деревне побрил, только поп артачится.

— Не долго ему артачиться, — говорит Душко, — ежели еще здесь задержимся.

— Хватит! — решительно заявляет Черный. — Идем с вами в Арнею.

— Правильно, надо всем вместе.

Пришел Влахо, небритый. Уговаривали его недолго. И вдруг уже по дороге он вспоминает, что у него болит нога. И давай разводить антимонию, удивляется, зачем, дескать, идем и почему нам так загорелось получить оружие, а его лично тошнит, стоит ему увидеть…

Чтоб не морочил нам головы, оставляем его в Палеохори и углубляемся в безлюдные пустоши, и за все время видим только одного крестьянина, который приветствовал нас поднятым кулаком — ни дать, ни взять фото из Испании. Потом зашли в дубовый лес, идем долго, и вдруг будто земля расступилась! И перед нами — серебрится прозрачная голубизна воды и полуостров, плывущий, как тюлень, а на нем монастырь. За ним на горе белеет Агиос Таксиархис. С десяток оседланных ослов пасутся у дороги в кустарнике.

Проводник доволен: склад здесь, значит, где-то поблизости и штаб, может, не придется идти в Арнею. Так и оказалось. Он отыскал, правда, не начальника, но человека осведомленного. Мы по-хорошему пожали друг другу руки, он угостил нас сигаретами и сразу же заявил:

— Сербов я знаю, были у меня в отряде — не умеете беречь головы. Нехорошо получается, многие гибнут. Потому сверху поступило распоряжение «притормаживать». Лучше помогите нам вести пропаганду в селах. Народ вас охотно привечает. Но если уж так приспичило — выдадим оружие. Не сразу, конечно, свободного у меня нет, а с первой оказией потребуем из Салоник.

— Что он сказал, — спрашивает Вуйо.

— Сказал, кому-то напишет!

— Кошке под хвост все то, что он напишет.

— Силой тут ничего не сделаешь.

— Дайте мне только добраться туда, где идет борьба, и я сам себе все раздобуду, — не унимается Вуйо.

Мне хочется пить, и я пробираюсь сквозь кустарник к источнику. Снимаю куртку и рубаху, чтоб остыть, и вешаю на ветки, как в свое время на Зле Греди после дождя. Солнце заходит, тень горы растет на водной глади. Слушаю, как журчит непрестанно ручеек: чурли, чурли, чурли, чурли… Хорошо его слушать, но я пришел сюда не слушать, а побыть наедине с самим собой и кое-что обдумать. Перед глазами у меня шоссе из Салоник в Асвестхори, караульное помещение у каменоломни, дерево над ним и четыре винтовки в прихожей… Журчание вдруг прекращается, словно ручей пересох, заглушил его скрежещущий грохот моей фантазии.

На обратном пути мы останавливаемся на отдых у школы в Палеохори. Тут уже не так безлюдно и тихо, как прежде. Из Галатисты добрались беженцы — женщины и дети; сюда же из самого фашистского гнезда, из Серрэса пришла трактирщица, ищет и хочет вернуть домой сбежавшего сына: расспрашивает, объясняет, плачет, пристает даже к нам, хоть и знает, что мы ничем ей помочь не можем. Беженцы расположились со своей поклажей на камнях у стены и клянут Андона Чауша за то, что их обездолил. Весь разговор сводится к монотонному причитанию из женских, детских и старческих голосов. Дети, пожалуй, самые грустные: сидят, молчат, и в мыслях нет поиграть.

В одной из комнат заперты пленные чаушевцы и тагматасфалиас из Салоник, среди них скупщик шкур, приходивший в Рожой. Окно открыто, и он подзывает Черного и меня, чтоб рассказать, как две недели назад его препровождал серб.

— А тут немцы наступают, партизаны отходят, а мне плохо, молю серба: «Убей меня, братец, нет сил идти!» Но серб убивать не захотел, а привязал меня к дереву и оставил. «Передохни», — говорит. И на другой день вернулся, издалека наверно. Серб не спешит убивать человека, не то что наши.

— Не спешат и ваши, но, бывает, приходится, — замечает, подходя, Вуйо.

— Не знаешь ты их, разбойники они, злодеи.

— Злодеи не водили бы тебя туда и обратно.

Влахо Усач нагостился в Палеохори досыта. Даже нога от скуки перестала болеть, и он увязался с нами. По дороге заходит разговор о страхе, трусах и паникерах. У Влахо на этот счет особое мнение.

— Если даже кто-то и кажется трусливым, — говорит он, — это не обязательно так.