У Феди стало гордое лицо, у Аси глупое. Обязательно будет глупое, если сама не знаешь, отчего тебе радостно. Ася сказала:

— Пока еще нет коммун, давайте попробуем.

И развернула сверток. А там кусочек пасхи, ломоть кулича, коврижка — лучше, чем в сказке про пряничный домик! Не будь рядом Феди, все бы расклевали, как воробьи. Но Федя — теперь староста мальчишечьего этажа. Он заставил всех угощаться вежливо, не рвать из рук. Ася никак не могла перестать улыбаться. Перестала только тогда, когда откуда-то подоспела Люся. Вот липучка! Высмотрела все-таки Асю.

Друзей у Люси нет, вот ей и завидно, если где общая игра или веселье. Она завела недавно манеру, подойдет и попросит:

— Примите собаку.

Становится неудобно. Все-таки теперь равноправие, собак среди людей нет… Противно, а приходится с ней водиться.

В этот раз Люська ничего не сказала, подхватила с Асиной ладони корочку, облитую глазурью, и поинтересовалась, что это будут за коммуны. Потом спросила:

— А если кому ничего не носят, таких тоже будут принимать?

Ася ответила, как ответил бы Андрей:

— Глупый вопрос.

— Не глупый! — Люся, про которую было известно, что ее сестре самой нечего есть, произнесла с обидой: — Знаю я вас. Меня кто захочет принять?

Ася испугалась, что Люся пустит в ход свою проклятую собаку, и быстро сказала:

— Я приму!

Правильно сказала. Она не жалеет, что они с Люськой попали в одну коммуну!

За обедом Федя и Катя обошли столы и устроили голосование. Порешили так: в каждой коммуне будет пять человек, причем вперемежку — те, кого навещают, кому приносят гостинцы, и те, кому некого и нечего ждать.

Катя на Асю и не глядела, словно не Ася придумала насчет дележки. Тогда не глядела, а теперь всегда будет глядеть.

Как бы ни был горек сегодняшний вечер, он подарил Асе Катину дружбу. Ася с нежностью смотрит на спящую, на смуглое добродушное лицо, совсем темное рядом с подушкой.

Вчера, в канун праздника, в Асиной коммуне был настоящий пир. Крестная Туси и Дуси — она их не забывает, потому что матери у них нет, а отец и брат сражаются с Колчаком, — испекла к Маю миндальный торт из отрубей. Испекла на двоих, а делили на пятерых. Разделили, полакомились, дружно подъели все крошки и стали гадать, что перепадет их коммуне завтра. Перепасть могло только от Аси. Маленькая Наташа была петроградкой, и в Москве у нее никого нет; Люсе, как известно, нечего было ждать.

Ася ходила гордая, она знала, что в Москву на праздник прибудут представители Торфостроя, что Ася у них в списке красноармейских детей. Ей все известно про Торфострой, не зря Варя нет-нет да подкараулит на вокзале теплушку, ту, что когда-то привозила Андрея в Москву, — узнает, нет ли вестей.

Многие организации заботятся о своих сиротах. Например, Федя как-то получил от Союза рабочих по стеклу и фарфору тетрадь в клетку, орехов и шепталы. Но первым под Май в его коммуне поздравили Шурика Дедусенко, не кто-нибудь поздравил, а пищевики! Отвалили три галеты, изюму (пятьдесят девять изюмин) и баночку детской питательной муки «Нестле», вкусной, как раскрошившееся печенье. Правильно, что столько отвалили, ведь в коммуне у Шурки и Феди еще трое Филимончиковых, у которых на белом свете нет никого, кроме друг друга.

Федя поделил муку на пять ровненьких кучек. Делить было трудно, всем хотелось увидеть, как это полагается делать в коммуне, и все толпились, заслоняли свет.

Утром было так радостно, еще лучше, чем на пасху! После вкусного завтрака все гурьбой повыбежали на улицу, за калитку. С площади сразу заметно, что детский дом празднует не хуже других. Над колоннами флаг, пониже портреты — Карл Либкнехт и Роза Люксембург. И еще красное полотнище со словами: «Праздник светлой надежды стал праздником добытых и грядущих побед».

Площадь к маю совсем подсохла. Каждый булыжник лежал аккуратно, как хлебец в корзинке, чистенький после весеннего разлива, умытый. Только неудобные эти булыжники: выпуклые. Подметки-то у людей матерчатые или веревочные, подошве больно ступать по неровному. Когда трудящийся класс возьмется хозяйничать после войны, он обязательно придумает громадные утюги, чтобы разгладить булыжные мостовые, превратить их в сплошные, гладкие, как пол. Ходи, сколько хочешь, не жалуйся, что устал.

На площадь стал стекаться народ. Ждали Владимира Дурова — знаменитого клоуна и дрессировщика. Татьяне Филипповне обещали в райкоме, что в день Первого мая Дуров со своими учеными зверьками даст представление на площади против Дома имени Карла и Розы.

Ах, каким чудесным мог запомниться этот день!

Пока не приехал Дуров, детдомовцы сбегали на бульвар. Вдоль бульвара по рельсам еле ползли трамвайные платформы с ряжеными. На одной — пролетарий в алой рубахе, крестьянин, дровосек и совсем молоденькая пряха. На другой — боярышни в кокошниках, в легких вышитых кофточках. Боярышни хотя и мерзли, но старательно пели под балалайку.

Вдруг Панька Длинный как заорет:

— Дурова прозевали!