— Я собрал информацию о завещании Томаса.

— И ты до сих пор молчал? Но сначала скажи мне, откуда ты знаешь французский?

— Ты имеешь в виду вчерашний разговор с дочкой Томаса? Я сказал не больше двух слов, шеф.

— Но у тебя хорошее произношение. Откуда оно у тебя? Я хочу записаться на те же курсы.

— Я прожил десять лет в Тунисе. Мой отец был шофером при испанском посольстве.

— Не зря мне показалось, что ты малость смугловат. Так, значит, в Тунисе? А почему ты об этом молчал?

— Шеф, если хочешь, я за пять минут расскажу всю свою жизнь. После Туниса…

— В другой раз. А что с завещанием Томаса? Он все оставил дочери?

— Завещание в Новой Зеландии. Надо попросить судью послать туда запрос, чтобы нам выслали заверенную копию документа.

— Потрясающе! На это уйдет не меньше трех месяцев. Ты узнал о дочери что-нибудь еще?

— Лучани — фамилия ее матери-корсиканки. На Корсике почти все фамилии итальянские: Казанова, Агостини, Колонна. Ее мать развелась с Томасом сразу же после рождения дочери. Софи тридцать один год. Хотя она выглядит моложе. Какие волосы! Какая кожа!

— Твои эротические восторги излишни. Что она делает в Испании?

— Приехала на концерт отца. Обычно она живет на Корсике, в Аяччо.

— А чем она занимается?

— Руководит центром музыкальной терапии.

— У нее есть алиби?

— Да. Портье сказал, что дал ей ключ от комнаты после половины двенадцатого. К тому же она разговаривала со своими друзьями, князем и княгиней Бонапарт, и те мне сказали, что Софи Лучани пробыла у них до трех ночи.

— До трех? И что они так долго делали?

— Наверное, болтали.

— Как удобно. В газетах написано, что Томас умер между двумя и тремя, и у нас уже три алиби на это время.

— Шеф, ты что, подозреваешь дочь? Ты же видел ее вчера, на опознании отца… К тому же… — Агилар заколебался, но, опасаясь реакции шефа, не докончил фразы.

— К тому же что?

— Да ничего, глупости.

— В расследовании преступления любая мелочь может оказаться полезной. Выкладывай свои глупости.

— Я просто хотел сказать, что, на мой взгляд, красота и добро нераздельны.

— На что ты намекаешь? Хочешь сказать, что добрый человек не способен на убийство? Подобную нелепость я даже опровергать не стану.

— Я знал, что ты сочтешь мои слова нелепостью. Ты сам настаивал…

— В следующий раз, даже если я буду умолять тебя на коленях, молчи. Что еще?

— Помнишь, вчера в лаборатории дочь Томаса сказала, что была на концерте с другом своего отца, неким Делормом.

— Да, ты с ним беседовал?

— Я назначил ему встречу в гостинице сегодня днем. Он тоже живет в «Паласе». Его зовут Оливье Делорм. Но он не просто друг Томаса, как сказала нам Софи Лучани. Он его дружок.

— Ну и ну! Выходит, Томас гомосексуалист? Как ты об этом узнал?

— Это сказали Бонапарты. Они терпеть не могут Делорма, это видно невооруженным глазом. Кажется, это называется гомофобией. Они сказали мне, что после развода с первой женой, матерью Софи, Томас поменял ориентацию.

— А почему дочь не сказала, что Делорм — любовник ее отца?

— Может, она стесняется того, что ее отец — гей. А может, и не знает об их отношениях.

— А может, она его покрывает, Агилар. Красота и добро не только не идут рука об руку, но часто зло прикрывается красотой, чтобы заманить жертву в ловушку. Вспомни о сиренах из «Одиссеи», которые своим волшебным пением завлекали моряков, и те разбивались о рифы.

Агилар вынул из кармана фотографию для паспорта и положил перед Матеосом.

— Кто это? Мистер Проппер?

— Это Делорм, шеф. Вид у него мрачноватый, верно?

— На фотографиях для паспорта у всех мрачноватый вид.

— Бонапарты мне сказали, что в нем два метра роста. Не человек, а шкаф. Я говорю об этом потому, что он единственный из подозреваемых, у кого хватило бы сил, чтобы схватить Томаса — его рост метр восемьдесят, — засунуть в гильотину и отрубить голову.

— Ты наносишь удары наугад, Агилар. Женщина не может совершить убийство, потому что красива, мужчина попадает под подозрение, потому что он крепкого сложения. Это что, детективная игра «клуэдо»? «Его убил сеньор Мандарин в библиотеке топором». И знаешь, почему мы не продвигаемся вперед? Потому что у нас нет мотива преступления. Мы не знаем, почему убили музыканта. Только если мы это узнаем, мы, может быть, поймем, кто это сделал.