Мараньон долго молчал, как будто обдумывая полученную от Даниэля информацию. Затем бросил сигару в камин и сказал:

— Я хочу найти партитуру Томаса, Даниэль. Если ты выйдешь на след, который к ней приведет, я щедро заплачу. Что ты думаешь о сумме в полмиллиона евро?

Даниэль не успел ничего ответить, потому что в комнату вошел похожий на мертвеца человек со сдержанными манерами, который оказался личным секретарем миллионера.

— В чем дело, Хайме? — спросил Мараньон.

— Ее только что привезли, дон Хесус. И оставили внизу, уже собранную.

— Прекрасно. Я боялся, что посылка потеряется и будет понапрасну пылиться в каком-нибудь захудалом аэропорту. Даниэль, пошли со мной. Увидишь, что человек живет не только музыкой.

По наружной лестнице они спустились в подвал, и Даниэль оказался в настоящем музее средневековых пыток. Он не знал, как называются выставленные здесь устройства, если не считать гарроты — чисто испанского орудия, которое он видел в незабываемом фильме Берланги «Палач». Мараньон не стал показывать ему различные приспособления, которые собирал много лет, и, не теряя времени, направился к своему новому приобретению — креслу для допросов, которое прежде использовалось Святой инквизицией. Этот редкий экземпляр удалось купить в Италии, на аукционе в Сан-Джиминьяно, торгуясь по телефону. Положив руку на спинку кресла, он спросил:

— Ну как тебе?

— Жуткая штука.

— Я бы сказал, леденящая кровь. Моей жене отвратительна сама мысль, что у меня здесь внизу настоящая галерея ужасов. Однажды она даже пригрозила мне разводом, если я не откажусь от коллекции. Знаешь, как бывает с женщинами: когда они от тебя отдаляются, им начинает казаться мерзким то, что раньше их привлекало.

Мараньон постучал своим перстнем по спинке пыточного кресла:

— Для меня это кресло равносильно машине времени Герберта Уэллса. Достаточно взглянуть на него, чтобы забыть, что я живу в этом поганом веке, и целиком погрузиться в восемнадцатое столетие. Ты думал, я скажу «в эпоху Средневековья», верно? Наш разум связывает что-то очень простое и брутальное только с эпохой мракобесия и невежества. Но хотя в это трудно поверить, кресла вроде этого использовались в таких просвещенных странах, как Англия и Германия, вплоть до конца девятнадцатого века.

Деревянное пыточное кресло с подлокотниками и высокой спинкой изнутри ощетинилось тысячью тремястами гвоздей, равномерно распределенных по всей поверхности. На уровне голеней и предплечий крепились металлические поперечины на винте, с помощью которых можно было прижать ноги и руки пытаемого к остриям гвоздей, чтобы те вонзились в плоть. На сиденье, тоже сплошь утыканном грубыми железными гвоздями, имелось несколько сквозных отверстий для раскаленных углей, с помощью которых можно было причинить жестокие страдания жертве, не позволяя ей потерять сознание.

— Хотя, как ты заметил, гвозди не слишком острые, я убедился в высокой эффективности этого устройства. Ты позволишь?

Мараньон отодвинул Даниэля в сторону и, к изумлению последнего, опустился в пыточное кресло. Не проявив ни малейших признаков боли или неудобства, он сунул ноги и руки под металлические прутья, продолжая болтать, словно сидел на табурете в баре.

— Страдания жертве причиняют не столько сами гвозди, сколько мысль о возможности ужесточения пытки, для чего и предназначены винты. Страх перед тем, что боль будет возрастать до бесконечности по мере того, как шипы станут все глубже вонзаться в твое тело, действует гораздо сильнее физической боли, поскольку нет большей пытки, чем собственное воображение. И все же мне хотелось бы выяснить, насколько эффективна эта штука. Помоги мне, сделай одолжение.

Мараньон кивком указал на расположенные сбоку тиски: его руки и ноги были прижаты к креслу железными прутьями. Увидев, что Даниэль колеблется, он расхохотался:

— Не бойся, всего один поворот винта. Ты не поранишь меня, посмотри, какой здесь зазор.

Удостоверившись, что между конечностями Мараньона и гвоздями еще осталось немного места, Даниэль с чистой совестью решил удовлетворить каприз миллионера. При повороте винта скрип проржавевшего механизма разнесся по каменному подвалу подобно скрипу изношенных петель на двери тюремной камеры.

— Еще немного, — попросил Мараньон.

— По-моему, хватит. К тому же мне пора. Через полчаса у меня занятия.

Мараньон уперся головой в спинку, блаженно зажмурившись, словно сидел не в этом дьявольском устройстве, а в кресле-качалке. Неожиданно он открыл глаза и с улыбкой произнес:

— Погоди, пусть тебя проводят. Хайме!

С видом послушной собаки, прибежавшей на зов хозяина, появился секретарь и принялся крутить тиски, чтобы освободить Мараньона. Тот, почувствовав, что давление металлических прутьев ослабевает, бесстрастно произнес:

— В другом направлении.

Секунду поколебавшись, секретарь хладнокровно принялся прижимать к креслу руки и ноги «преступника». Каждый поворот заметно проржавевшего винта отдавался металлическим стоном, словно мучения испытывало кресло, а не тот, кто в нем сидел. Мараньон вновь уперся в спинку головой, его лицо оставалось бесстрастным, не выражая ни страдания, ни удовольствия. Наконец старый проржавевший механизм отказался двигаться дальше, и секретарь был вынужден остановиться. Мараньон, прервав эксперимент, повернул к Даниэлю голову, хотя на самом деле обращался к секретарю, которого не удостоил взглядом.