— Я пойду к этому Тероле и выложу ему все, что я о нем думаю. И такому человеку позволяют разгуливать на свободе, это просто уму непостижимо. Возможно, он растлил не только тебя, а еще и других юношей.

— Он меня не растлил.

— Ну что ты говоришь, Дуглас? Конечно, растлил. Это он виноват в твоей беде. Если бы не он, ты был бы совершенно нормальным. Уж он у меня поплатится за…

— Мама! Прекрати это!

Наступило долгое молчание. Глаза матери и сына встретились и разошлись, как двое случайных прохожих на улице.

— Значит, Терола, — сказала она наконец, — был не первым.

— Нет.

— А кто был первым?

— Я забыл.

— Когда это случилось?

— Не помню, слишком давно.

— И все эти годы… все эти годы…

— Все эти годы, — медленно повторил он, используя ее слова как оружие против нее самой и против себя.

Он не слышал, как она вышла, но, когда поднял глаза, в комнате ее не было и дверь была закрыта.

Он вновь лег на кровать, стал слушать стук дождя по крыше, попискивание крапивника, который схоронился под свисающим краем крыши и жаловался на непогоду. Каждый звук был четким и определенным: поскрипывали эвкалипты на ветру, лаяла колли у соседей, протарахтел «додж» на подъездной дорожке — вернулась Мейбл, — хлопнула автомобильная дверца, тикали электрические часы у изголовья.

Дугласу казалось, что раньше он никогда не слышал этих звуков, а теперь, когда познакомился с ними, каждый из них звучал по-особому пророчески. В эту минуту Дуглас сам был и крапивником, и дождем, и стонущим на ветру деревом. Он раздвоился, был одновременно и активным, и пассивным началом, и мужчиной, и женщиной.

«Все эти годы, — бормотали часы, — все эти годы».

Верна снова постучала в дверь и вошла. Она оделась соответственно погоде в красный непромокаемый плащ с островерхим капюшоном.

— Вернулась Мейбл, — сказала она. — Говори потише. — У нее слух, как у лисицы.

— Мне нечего тебе сказать.

— Что ж, может, надумаешь к тому времени, как я вернусь.

— Ты едешь к Тероле?

— Как сказала.

— Пожалуйста, не езди.

— Я должна задать ему несколько вопросов.

— Спроси лучше меня. Я отвечу. Расскажу тебе все, что ты хочешь знать.

— Перестань уговаривать меня, Дуглас. Меня это раздражает. — Верна поколебалась. — Разве ты не понимаешь, что я выполняю свой долг? Делаю то, что сделал бы твой отец, если бы был жив. Этот Терола развращен до мозга костей, а ты стараешься защитить его. Почему? Ты обещал рассказать мне все. Так скажи: почему?

Дуглас лежал на кровати неподвижно, закрыв глаза, лицо его посерело. На мгновение ей показалось, что он умер, и она не испытала при этом ни горя, ни радости, а лишь облегчение, оттого что проблема решена простой остановкой сердца. Но вот его губы шевельнулись.

— Ты хочешь знать почему?

— Да.

— Потому что я его жена.

— Его — что? Как ты сказал?

— Я его жена.

От потрясения рот Верны открылся и медленно закрылся снова.

— Ты — грязный гаденыш, — спокойно сказала она. — Грязный гаденыш.

Дуглас отвернулся. Мать стояла у кровати и смотрела на него, лицо ее было искажено брезгливой и презрительной гримасой.

— Мама. Не езди к нему. Мам!

— Не смей меня так называть. Ты не частица меня. — Она решительно пошла к двери и открыла ее. — Кстати, совсем забыла. С днем рождения!

Оставшись один, Дуглас снова стал слушать часы, крапивника, дождь и деревья; затем «бьюик» взревел соответственно злости Верны. «Она едет, — подумал Дуглас. — Она едет к Джеку. Я не смог остановить ее».

Он встал и прошел в ванную.

Почти год, со времени женитьбы на Эвелин, он копил снотворные таблетки. Теперь их накопилось около пятидесяти в коробке из-под английской соли, стоявшей в аптечке; они были покрыты яркой оболочкой в веселых тонах, что никак не соответствовало их назначению. Пять из них он проглотил без труда, но шестая задержалась в горле на несколько мгновений, а седьмая и вовсе не пошла. Желатин таял во рту, от сухого порошка Дуглас задыхался. Восьмую не стал и пробовать.

Вынул лезвие из безопасной бритвы и, стоя над ванной, вонзил сталь в вены на левом запястье. Лезвие было тупое, рана получилась неглубокая, но от вида сочившейся крови и от страха Дугласу стало дурно. Ноги сделались ватными, а голова раздулась, как воздушный шарик.

Он попытался крикнуть: «Мама, помоги мне!» — но вместо крика с губ его сорвался шепот.

Падая в обморок, он ударился виском об угол ванны. Последнее, что он слышал, был резкий, отчетливый и вполне определенный треск проломившейся кости.