Шрифт:
— «Я потребовал, чтобы правовые меры были предприняты и были проведены соответствующие аресты, — сказал Керенский и с эмоциональным подъёмом продолжал, — Наше правительство может быть обвинено в слабости и огромном терпении, но ни один не имеет права сказать, что наше правительство за всё это время, когда я был его главой, когда-нибудь обращалось к резким мерам, если не было угрозы существования самой нашей республике…. Я обращаюсь к тем членам Государственного Совещания, которые обвиняли наше правительство в неспособности и бездеятельности».
Возгласы с места: «Полнейшее бездействие…», «Игнорирование!».
«Я напомнил им, что наш демократический режим, режим свободы, должен быть полностью свободен от подозрений в репрессивном и жестоком подходе».
В то время как, Керенский доставлял свою речь, его секретарь Флеккель вошёл в зал и предал ему записку. Керенский остановился. Он пробежал листок и слегка дрожащим голосом прочёл вслух, это было воззвание заместителя председателя Военно-Революционного Комитета Подвойского:
«Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в опасности! Я приказываю вашему полку быть готовым к действиям и ожидать дальнейших инструкций. Всякая задержка и не повиновение этому приказу будет рассматриваться как измена революции».
Вместо решительных действий Керенский ещё двадцать минут изгалялся со своей речью. Он взывал к здравому смыслу коммунистов, он оправдывал своё собственное поведение, он обещал дать русскому народу всё то, что обещали и коммунисты. Речь была абсолютно лживой в её отрыве от реальности. Всё это звучало, как абсолютная вера в демократические принципы. Керенский закончил свою речь призывом ко всем политическим партиям, которые верили в демократию и были противниками диктатуры, дать свою полную поддержку демократическому режиму, которому грозит коммунистическая опасность. А вот этого, как раз, другие партии и не сделали. Вместо этого, левые представители всех партий решили провести «мирные переговоры» с коммунистическими лидерами. Это как раз давало время Троцкому для организации их военных сил в виде «красной гвардии».
«Мирные переговоры» продолжались всю ночь с вечера 24 октября до полудня 25 октября. Левые были полны надежд, как это они потом везде демонстрировали в Европе и во всём мире. Они настаивали, что договориться с коммунистами вполне возможно; но чтобы вообще с ними разговаривать, лучше всего делать так, как говорят коммунисты. «Мирные переговоры» быстро кончились безрезультатно по причине победы большевиков в городе Петербурге.
Поздно ночью 24 октября Керенский держал совещание с лидерами умеренного крыла социалистических партий. Авксеньтьев и Гоц были от его собственной партии, а Дан и Скобелев — от социал-демократов. Он обвинил их в отсутствии поддержки. Дан ответил, что они, дескать, более информированы чем он, а реакционно настроенные военные преувеличивают опасность ситуации. Он уверил Керенского, что большевики почти готовы сдаться.
Через два часа в 1.30 утра 25 октября к Керенскому пришли представители казацких полков. Казацкие полки имели какой-то иммунитет против коммунистической пропаганды и представляли существенную силу, которая могла запросто спасти ситуацию. Казаки потребовали, как условие их участия в подавлении коммунистического восстания, немедленного ареста Троцкого, Ленина, и других коммунистических лидеров, а Керенский не дал им этих гарантий. Вследствие этого, казаки не проявили особого интереса в плане защиты Керенского, а под конец они и не стали защищать его, кроме чисто условного участия в защите Зимнего дворца.
25 октября в 10 часов утра Военно-Революционный Комитет издал явно преждевременную прокламацию о том, что правительство свергнуто.
Патрули большевиков только начали появляться в центре города, приходя откуда-то из предместий. К полудню они оккупировали центральную телефонную станцию и Государственный банк. Керенский, информированный о безнадёжности ситуации, решил ретироваться в Гатчину, где находились несколько кавалерийских полков, преданные правительству. Слухи о том, что Керенский сбежал, быстро разнеслись по городу и произвели угнетающий эффект на тех, кто ещё хотел оказать сопротивление. Самое интересное во всём этом деле, что Керенский, затягивая до последнего, сбежал самый первый.
Я ещё спал после этой, всю ночь продолжавшейся конференции, когда позвонил телефон. Это был Демидов. Он сказал мне немедленно идти к Зимнему дворцу: «Посмотришь, как мы умрём за демократию» — сказал он. На часах было 11.30 утра 25 октября 1917 года.
Однажды после обеда я возвращался из больницы и проходил мимо Исаакиевского собора. Улицы были покрыты свежим снежком, которого насыпало уже сантиметров пятьдесят. На углу я нерешительно остановился, перед тем как пересечь заснеженную площадь. «Вот он!» — пробормотал рядом стоящий прохожий. Я взглянул и увидел фантастическое зрелище: роскошные сани восемнадцатого столетия, запряжённые шестью белыми арабскими скакунами проплывали мимо моих изумлённых глаз. Кучер, огромный детина с большой чёрной бородой и в красном кафтане, вёз своего хозяина, красивого молодого человека с бакенбардами и в цилиндре, который комфортабельно устроился в санях.
— Кто этот кретин? — спросил я прохожего.
— Князь К. — ответил тот с чувством уважения. — Он праправнук князя К., фаворита Екатерины Великой.
— Он не сумасшедший, это молодой человек?
— Совершенно нет. Мне сказывали, что он блестящий человек, великолепно образованный и знаток изящных искусств. Он переоборудовал часть своего прадедушкиного дворца под великолепный музей.
— Но почему он так странно одет? — настаивал я.
— Я думаю. Он демонстрирует своё отрицательное отношение к сегодняшней цивилизации и предпочитает оставаться в старом времени. Он отказывается покупать автомобили и ездит на прадедушкиных фаэтонах. Он одевается в одежды того времени и своих слуг одевает также.