— Так. А ты откуда знаешь?

— Ты ушами слушаешь? Я тебе говорил уже — мой предок там отличился. У нас в роду к предкам относиться принято серьезно. Мы ж — Ильяс ядовито ухмыляется и с нескрываемой издевкой выговаривает — не цыфилисофанные, дикие… Ладно. Сам думаю, что с утра хлопот добавится куда там…

— Я все же не понимаю, что вдруг ты согласился… Не, ты конечно у нас командир и как скажешь так и будет — но все-таки?

— Там стоит брошенная исправная бронетехника. Несколько единиц. Кронштадтские пока не сообразили, армейские — тож туда опасаются сунуться. Руки у них не доходят. А нам — как бы и кстати. И медпомощь оказали, ну и к подметке что-то прилипло… Не отлеплять же… Компрене ву, или нет?

— Ву! Сейчас сумку пополню. С братцем детали обговорю — и форвертс!

— Это по — какейски?

— Вперед. По-немецки.

— По-немецки я только "ахтунги" знаю.

Ильяс подмигивает. Не могу понять, но как только он стал командиром нашей "охотничьей команды" что-то в нем изменилось. Или наш снайпер сам поменялся?

Пока я снова набиваю сумку, никак не могу отделаться от впечатления, оставшегося после разговора с нашим командиром. Вишь, у них в семье помнят парня, который воевал, черт возьми, аж два века назад. Честно говоря — мне завидно. Хотя, вот я своего деда помню.

Он был очень спокойным и работящим человеком — причем руки у него были золотые. Одинаково мог починить часы и сделать легкую и удобную мебель, сделать сруб для дома или починить резную раму для старинного зеркала. Неторопливый, добродушный.

Про войну рассказывать не любил. Свое участие в ней оценивал скромно. Потому я, воспитанный на поганой совковой ГЛАВПУРовской пропаганде, считал, что вообще-то, раз солдат не убил пару сотен немцев и не сжег десяток немецких танков — то и говорить не о чем.

Это большая беда — про войну наши воевавшие рассказывать не любили — берегли нас от тех ужасов, а пропагандисты, как правило, были из "героев Ташкентского фронта" и потому их стараниями сейчас разные выкидыши от истории плетут невиданную чушь — и им верят внуки и правнуки тех, кто победил великолепную германо-европейскую армию, кто дал нам жить и так напугал наших неприятелей, что полвека мы не воевали — нас боялись. Вот кстати битые немцы про войну рассказывать любили. Такие мемуары понаписали, что любо-дорого. Посчитать если — так они дважды все наше население постреляли, все танки пожгли и всю авиацию сбили — почему опозорились в конце войны сдачей своей столицы и безоговорочной капитуляцией — совершенно непонятно.

Еще будучи совсем мелким я сильно удивился, когда мы с дедом мылись в бане. У деда правая ягодица сверху была украшена пятачком тонкой блестящей кожицы, а вот снизу отсутствовал здоровенный кусок — с мой кулак, причем там шрам был страшным и здоровенным. Каким-то перекрученным, сине — багровым, в жгутах рубцовой ткани.

Естественно я поинтересовался. Дед, смутившись, объяснил, что это пулевое ранение.

Навылет.

Должен признаться, что как-то мне это показалось диким. Ведь все ранения у смелых — спереди. А тут сзади. Да еще в попу. Совсем как-то неловко. Очень нехорошо. Хотя деда жалко, конечно, но как-то стыдно и нехорошо.

На том дело и закончилось. В разговорах с мальчишками "про войну" я эту тему старательно обтекал. В семье были еще воевавшие, но все они как-то категорически не вписывались в плакатный образ бойца-победителя.

Часто в гости приходил брат деда. С одной стороны — он был моряком, участвовал в обороне Одессы, списавшись там с корабля на берег — в морскую пехоту.

Это звучало дико — морская пехота. Сейчас такое представить трудно — потому как американцы со своими маринами — морскими пехотинцами — так всем прожужжали уши, что теперешние дети, небось, скорее пехоте удивятся. А вот в то время, когда я был маленьким — как — то странно это звучало.

Как какой-то суррогат пехоты. Моряки же должны на кораблях воевать, а то вдруг — в пехоте. Все равно как спешенный танкист или летчик.

Потом брат деда воевал под Севастополем. Там и попал в плен. Ну, как так в плен?

А героически подорвать себя гранатой? С десятками немцев? И хотя дед уважительно отзывался о том, как воевал его брат, к самому брату он относился не очень хорошо.

Я это понимал так — брат деда женился на некрасивой бесцеремонной толстой бабе с трубным голосом, много пьет и с дедом часто спорит. Отсюда и прохладность в отношениях.

Сильно потом уже узнал, что брат деда после немецкого плена и, хватанув еще конца войны после освобождения, все время был уверен, что скоро будет новая война и потому глупо заводить детей, а надо жить в свое удовольствие. Ладный умный парень стремительно спился. И красивые женщины, идя чередой, как-то незаметно превратились в страшноватых баб, последней из которых хватило ума держать мужа (таки убедила расписаться) постоянно датым. Меня еще удивляло, что она отмеривает ему из бутылочки, которая всегда была у нее в сумке, дозы портвешка — по чуть-чуть, но довольно часто.