Я постучал в первую же дверь, но никто не ответил. Во вторую стучать было бесполезно — дверь явно заколочена. Лишь дом на другом краю села показался мне обитаемым. Я начал тарабанить в открытую дверь. Голос из-за угла заставил оглянуться.

— Чего, милок, шумишь, аль нужен кто?

Рядом выросла невысокая старушка в черном платке, с выбившейся прядью седых волос, в сером непомерно обширном мужском пиджаке.

— Нужен, бабуся! Сказали, что в деревне лежит больной мужчина по фамилии Токин?

— Юрка-то, что ли? — переспросила старушка. — Параличный?

Вопрос ошарашил меня, но я кивнул головой.

— Он, наверно, он!

Парализованный — такого оборота дела я предположить не мог.

— У меня он живет, касатик многострадальный, — старушка взяла под руку и потянула вдоль косогора в сторону дальней, к озеру, околицы. — В деревне осталось три бабы да два мужика — старик мой и он, мученик. А меня зовут бабкой Ульяной.

Мы подошли к дому.

— Как сказать ему, касатику, чтобы не разволновать? Ведь трудно ему — память у него худая! А ты кто, сродственник?

Я сказал, что нет, что приехал по работе из газеты, но, подумав, попросил бабку Ульяну ничего пока Токину не говорить, будто я вовсе не к нему, а случайно заглянул на пожив, как охотно подсказала Ульяна.

— Деда дома нет, — протянула старушка. — В раймаг пошел. Тут недалече — километров шесть.

Мы вошли в дом.

За просторными темными сенями оказалась большая, словно наполненная северным майским светом, горница с аккуратными, прорубленными плотно друг к другу окнами, за которыми раскинулись, не объять глазом, просторы озерной воды, поля со сверкающими лужами, обрамленные темными контурами мрачных лесов.

Спинкой к двери стояло грубой работы кресло, и бабка Ульяна показала на него глазами. Невнятный звук раздался из-за спинки, и Ульяна поспешила к креслу.

— Это я, касатик! Жилец вот заглянул, отдыхающий. Может, поквартирует недельку — все веселее будет.

Я тоже обошел кресло.

Передо мной сидел худой, сгорбленный мужчина в деревенской синей рубахе-косоворотке, с накинутым на ноги одеялом из цветных лоскутов. Больше всего меня поразил глаз, напряженно смотревший через переносицу, в то время как второй неподвижно уставился вперед. Сидевший пошевелил левой рукой и что-то промычал. Я понял, что напрасно приехал сюда, и Токин — а его еще можно было узнать по характерным чертам обострившегося лица — не помощник в моем поиске.

И скорее от сознания постыдности своего утилитарного вывода, чем от удручающей картины чужого безысходного горя, я совершенно растерялся.

Ульяна провела меня в квадратную комнатку, бочком смотревшую на тихую заводь, и показала на кровать с горой в семерик — одна другой меньше — кружевных подушек. Я так и не рискнул сесть на кровать. Стоял, глядя на завешанный иконами красный угол, пока из задумчивости не вывел голос бабы Ульяны:

— Снедать, пожалуйста. Деда не дождешься, а Юрок уже сытый.

Стол был накрыт в тени низкой, кряжистой сосны, на струе прохладного ветерка, тянувшего с озера и разгонявшего редких, назойливых комаров. Ульяна исчезла в избе и ко всему роскошному набору: моченой бруснике в тарелке, высокой миске грибов вперемешку с огурцами, разваренному холодному картофелю, видно, оставшемуся с утра, — принесла на длинном ухвате сковородку с высоким пирогом, на поверку оказавшимся молочным омлетом. Пока я стеснительно ел, по-городскому не привычный к такой обильности северного деревенского угощения, Ульяна говорила.

— Когда он, касатик, приехал в деревню, у нас еще жисть была. Молодые в город, на завод, не все подались. А у него рука правая не совладала. У меня и поселился. К тяжелой работе хоть и неловкий был, а все-таки мужичонка. Дрова одной рукой споро колол. Ягоды собирать мастер был. А уж по грибы — самых ходких в деревне забивал. Через год ему худшее стало и худшее — ноги отнялась, потом лицо покривило, и речь стала невнятной. Соседи говорили — отправь куда лечиться, да врачи сказали — без надобности и пользы. Ничто уже не поможет. А коль так, чего гонять касатика. Пусть живет — не объест. Поуехали в город молодые, он мне как сын стал. Все, думаю, живое существо в доме. А как мой сыночек где-то вот так мыкается?

Я подумал, баба Ульяна заплачет, но в ее заштрихованных морщинами подглазинах не появилось ни слезинки. Наоборот, она заговорила о сыне по-деловому, как бы стараясь хоть словом устроить его неведомую жизнь.

— Без вести пропал сыночек. Ждали с дедом, ждали… Не ошиблась писулька — пропал, и все тут. Поженить даже не успели. А невеста была: красивая девка, дородная, работящая. И ждала его долго. Нынче тоже на завод подалась.

Я слушал бабу Ульяну, сновавшую вокруг стола, то подкладывая моченой брусники, то наливая новый стакан холодного, с ледника, молока, но думал о Токине. Да простит мне баба Ульяна! Думал о том, почему жизнь так несправедлива. Вот выбирает человека и кидает на него, как на последнего бедного Макара, все шишки, крутит его, вертит, так мордует, что иной бы уже давно дух испустил, а человек все держится — когда в ногах уже силы нет — сидит, а потом лежит, тюка срок ему не отстукал. Но смерть, наверно, никогда не кажется ему избавлением от всех выпавших на его долю мытарств.