Залп.

Поворачиваюсь всем телом. Мир сдвинулся.

Так бывает после выстрела.

Розовый шелк обтекает ее с плеч до лодыжек. Она подходит, чуть запрокидывает голову – темные глаза.

– У вас есть курить? – говорит она.

Я достаю портсигар. Щелк. Смотрю, как ее пальцы берут сигарету, потом на ее губы. Красиво. Ч-черт, не могу избавиться от ощущения, что эти губы целовали многие и многие мужчины… до меня.

Чиркаю спичкой.

– Что это? – она складывает губы трубочкой и выпускает дым. Медленно, глядя мне в глаза.

– Русские папиросы. Хороший сорт.

Бумага не истончается, как в американских сигаретах, а именно горит – неровно, большими кусками. В этой грубости какой-то особый шик. Пепел летит вниз, кружится, падает. Кроваво-красная помада – страсть.

Мне нужно идти.

– Русские? – переспрашивает она.

– Подарок друга. Он уехал.

Идти. Я обещал. Вместо этого я говорю:

– Куда подевался ваш… ээ… компаньон?

Она невозмутимо:

– Мой любовник, хотите сказать? Он спит. Не желаете прокатиться? У меня под окнами мобиль.

Коридор начинает раскачиваться – слова, слова. Забыл, кем ты увлечен, Козмо? Почти. Когда в голове туман, легко потерять направление.

…В изгибе ее шеи – бог. Я не видел…

– Так хотите?

– Нет.

Много лет прошло, а у меня до сих пор перед глазами эта картина: девушка в розовом сиянии, уходящая от меня по коридору. Шелковое платье, движение ног под ним… она прекрасна.

…У водолазов есть отличный вопрос:

«Дошел ли ты до грунта и хорошо ли тебе там?»

Тушинский дошел до грунта, и ему там было хорошо.

Я захожу в комнату, прикрываю за собой дверь – аккуратно, чтобы не разбудить. Поворачиваюсь.

– Зачем вам Ядвига? – говорю я Тушинскому. Он меня не слышит. Бежевая кушетка в широкую синюю полоску. Актер спит, положив голову на подлокотник, ниточка слюны тянется из приоткрытого рта. – Вы ее не любите, Генрих. Я же вижу.

У Тушинского обмякшее бессмысленное лицо. Пустая оболочка от дирижабля.

Как его можно любить?

– Слушайте, Генрих. Давайте начистоту.

Актер, не просыпаясь, мучительно вздыхает и переворачивается на спину. На лице – красные следы. Начинает похрапывать. От мощного запаха перегара я морщусь. Что тут у нас? Недопитая бутылка шампанского, несколько бокалов. Бутылка из-под джина на ковре – сколько он выпил? В комнате резко пахнет можжевельником и чем-то кислым.

– Будем считать это согласием, – говорю я, подхожу к окну и раздергиваю шторы. За стеклом – ночь, фонари. Несколько светящихся окон в доме напротив. Дальше по улице видны цветные огни витрин и вывеска аптеки. И везде – люди, люди, люди. Гранд-бульвар в это время сонным не назовешь – работают кофейни и артистические клубы, богема Кетополиса танцует, пьет абсент и умирает в зеленом дыму гашиша и опиума.

Вызывает духов.

Столоверчение, гипноз, мистические ордена, социалистические кружки, астрология, черная магия, китовослышащие, анархисты, морфинисты, суфражистки и защитники животных – чего только сейчас нет. Вот и Ядвига туда же – увлеклась спиритизмом. Кого они там вызывают, адмирала Стабба? Хорошо хоть, не Аттилу. И не Великого Кальмара… Впрочем, с них станется.

Душно мне.

Я нахожу шпингалет – кррр. Окно распахивается.

Холодная струя врывается в комнату, шторы бьются фиолетовыми парусами.

Хорошо.

Я придвигаю кресло и сажусь напротив Тушинского.

– Мне двадцать шесть лет, – говорю я. – Я лейтенант броненосного флота Его Величества. Вам все равно, Генрих, а для меня это кое-что значит. – Актер молчит. – Знаете, сейчас удобная ситуация. Я пьян, поэтому скажу все, что думаю. Вы пьяны, поэтому вам придется меня выслушать. Что скажете, Генрих?

…

Тушинский встает.

Вспышка света. Комната опрокидывается.

Я лежу на полу и думаю: вот сукин сын.

Вскакиваю.

Оскорбление второй степени – оскорбление действием!

Это означает одно.

Будет кровь.

– Идите к китам, дорогой мой Козмо, – говорит он абсолютно трезвым голосом. Выпрямляется.

Как его можно любить?

А вот так.

Потому что сейчас этот сукин сын прекрасен. Сын докера, говорите? Да в нем аристократизма на пол-Кетополиса хватит.

Меня трясет от ярости.

Я беру со стола бокал и, не глядя, делаю глоток. Стекло стукается об зубы. Шампанское? Отлично! Пузырьки ударяют в нос – я морщусь.

Тушинский смотрит на меня, выгнув бровь.

Сволочь. Ненавижу.

– Кажется, с ролью мебели вы справлялись лучше, – говорю я охрипшим голосом. – Что теперь? Будем драться на кулаках? К вашему сожалению, я-то не швейцар.

Генрих улыбается.

– Тоже верно.

Я выше ростом и тяжелее, но занимался в детстве чертовой музыкой, а не проклятым боксом. А Тушинский справился со швейцаром.