В сей день имеет быть по всем церквам благодарственное молебствование и как в оный, так и в следующие два дня колокольный звон, вечером во все три дня город будет иллюминован» {821} .

В эти счастливые для новобрачных дни придворный художник В. И. Гау написал их портреты.

Неизвестно, присутствовала ли на этом венчании в числе приглашенных Наталья Николаевна, которой «императорская фамилия» не раз «оказывала честь» украсить подобное торжество своим присутствием. Даже если и была, то могла ли она предположить, что спустя ряд лет судьбе будет угодно, чтобы ее младшая дочь Наталья Пушкина вторым браком вышла замуж за младшего брата герцога Адольфа — принца Николая Вильгельма Нассауского, получив при этом титул графини Меренберг. Конечно, нет. Не могла ни она, ни кто другой из присутствовавших на этой свадьбе предвидеть, как переменчива будет судьба к молодым супругам [162] , как неожиданно изменится в том новом, 1844 году и судьба самой Натальи Николаевны.

А пока, по-прежнему оставаясь во главе своей большой семьи, она не имела ни защиты, ни опоры. Опору нужно было искать внутри себя. Единственным утешением ее были дети. Ну, а родные, друзья?.. По большому счету, у нее не было ни тех, ни других. Из многочисленной семьи Гончаровых исключение составляла лишь сестра Александрина, которая все эти годы была рядом с нею, разделяя ее горькую судьбу.

Всякий раз с приходом января — первого месяца нового года, месяца гибели Пушкина, — Наталья Николаевна уединялась, соблюдая строгий пост и «предаваясь печальным воспоминаниям».

Имея весьма скудные средства к существованию, одна с четырьмя детьми, она была вынуждена распродавать свои украшения.

«…Выбор ея остановился на жемчужном ожерелье, в котором она стояла под венцом. Оно было ей особенно дорого и, несмотря на лишения и постоянныя затруднения в тяжелые годы вдовства, она сохраняла его, и только крайность заставила его продать гр. Воронцовой-Дашковой, в ту пору выдававшей дочь замуж. Не раз вспоминала она о нем со вздохом, прибавляя:

„Промаяться бы мне тогда еще шесть месяцев! Потом я вышла замуж, острая нужда отпала на век, и не пришлось бы мне с ним разстаться“»{822}, — пересказывала впоследствии слова матери А. П. Арапова.

Трудно соотнести заботы Натальи Николаевны с хлопотами барона Луи Геккерна, «изнемогавшего под тяжестью расходов на содержание и воспитание маленьких сирот», занимавшего при этом выгодный дипломатический пост нидерландского посла при венском дворе. Тем более что барон был, по словам его великовозрастного «приемыша», «неизменно щедрым».

Вряд ли у Геккерна были основания приходить «в отчаяние», прося «прислать… хоть сколько-нибудь денег», ибо все его письменные взывания к совести Дмитрия Гончарова совершались, по его словам, не ради себя, а «во имя памяти… прекрасной Катрин».

Во всяком случае, именно в этом он хотел бы убедить своих легковерных родственников Гончаровых.

Луи Геккерн — Дмитрию Гончарову.

«Вена, 9 февраля 1844 г.

Сударь,

Я только что получил письмо от графа Строганова, который мне сообщает, что он все еще ожидает вашего приезда в Петербург, чтобы постараться уладить наши с вами дела. Однако время идет, и я не вижу исполнения ни одного из ваших обещаний, что вы мне дали. Умоляю вас во имя памяти нашей прекрасной Катрин, не дать мне изнемогать под тяжестью расходов на содержание и воспитание бедных маленьких сирот. До настоящего времени я делал все, чтобы они ни в чем не нуждались, а чтобы заменить, насколько это возможно, их бедную мать, я им нанял сразу же гувернантку, обзаведение, как вы знаете, всегда очень дорогое.

Но я не могу в конце концов нести все эти расходы. Мне стало известно, что Жорж, которому я поручил управление частью своего состояния, сделал некоторое количество долгов, надеясь покрыть их позднее деньгами, что он должен был получить от вас. Ради бога, Демитрий, не приводите меня в отчаяние и выполните часть ваших обещаний, прислав мне хоть сколько-нибудь денег.

Вы мне должны на сегодня двадцать тысяч рублей, уплатите мне часть, а на остальное выдайте вексель. Все мы смертны, тому мы имеем печальный пример, надо привести в порядок наши дела. Я надеюсь скоро получить уведомление о вашем приезде в С.-Петербург и узнать, к какому соглашению вы пришли с графом Строгановым. Но пришлите мне что-нибудь в счет вашего долга, мои расходы в данное время выше моих возможностей.

Прощайте, примите уверения в моих почтительных чувствах

Б. де Геккерн»{823}.

Что касается Дантеса, то даже будучи членом Генерального совета департамента Верхнего Рейна, он никак не мог свести концы с концами… И в этом он, подобно своему «приемному отцу», лицемерно пытался убедить всех и вся в Полотняном Заводе.

Да, «бедным» Дантесу и Геккерну только и оставалось, что рассчитывать на помощь со стороны…

Все это, вероятно, и побудило Дантеса вслед за Геккерном написать теще достаточно резкое письмо с требованием денег: «Что меня больше всего поражает в вашей переписке со мною, любезная Матушка, это ваше постоянное стремление объяснить и оправдать поведение моих шуринов в отношении меня… Совершенно возмутительно под разными вздорными предлогами не выполнять взятых священных обязательств перед сиротами»{824}.

А между тем в 1844 году, вскоре после смерти Екатерины, вдовец Дантес позировал для портрета [163] , который затем был подарен им с его собственноручной подписью супругам Фризенгоф, жившим в своем замке в Бродзянах.

Жену свою Дантес похоронил на городском кладбище Сульца. На ее могиле была установлена надгробная плита, которую вскоре вынуждены были заменить на другую, поскольку на ней были указаны ошибочные даты: Екатерина умерла 3 октября, а надпись свидетельствовала, что она умерла на пять дней позже…