Какое чуткое и своевременное замечание!

Наверное, прав был отец Поэта, когда, по словам дочери Ольги, считал, что «если бы друзья Александра проявили больше сердечности и дальновидности, они могли бы предотвратить эту ужасную историю».

Впрочем, если говорить о друзьях и дружбе, то сам Пушкин никогда о своих друзьях плохо не говорил. Он их просто любил.

Н. М. Смирнов в «Памятных записках» писал о Пушкине и его друзьях: «<…> своих друзей он защищал с необыкновенным жаром; зато несколькими словами уничтожал тех, которых презирал, и людей, его оскорбивших. Но самый гнев его был непродолжителен, и когда сердце проходило, он делался только хладнокровным к своим врагам»{410}.

Еще в марте 1835 г. Смирнов был причислен к русскому посольству в Берлине, куда он выехал вместе с семьей в июне. Затем, после пребывания в Баден-Бадене летом 1836 г., семейство перебралось в Париж, где намеревалось провести зиму 1836–1837 гг.

12 февраля 1837 г. Андрей Карамзин, получивший письмо от родных из России, сообщил А. О. Смирновой (Россет) о смерти Пушкина, а месяц спустя, 17 марта, она сама потеряла одну из своих дочерей, двухлетнюю любимицу Александру, по-домашнему — «Адини» [69] . С тех пор в сознании Александры Осиповны Париж был связан с утратой близких людей, и память невольно возвращала ее на родину, о чем она писала Жуковскому:

«24 апреля 1837 года.

…Я поплакала, перенеслась в наш серый, мрачный Петербург, который для меня озарился воспоминанием милых сердцу моему друзей. Я перенеслась к вам, с живым желанием и надеждой вас всех увидеть. Братья, Карамзины, Вяземские, вы: тут все слилось в одно чувство дружбы и преданности. Одно место в нашем круге пусто, никогда и никто его не заменит. Потеря Пушкина будет еще чувствительнее со временем; вероятно, талант его и сам он развились бы с новою силою через несколько лет»{411}.

Высоко ценя дружбу Пушкина, Павел Воинович Нащокин стремился увековечить образ Поэта в мраморе, заказав исполнение бюста скульптору Ивану Петровичу Витали. Можно только догадываться, какая горечь разъедала душу Нащокина, который всего год назад приводил Пушкина к скульптору, и Витали тогда же выразил желание вылепить бюст Пушкина, но Поэт решительно отказался, признавшись в письме жене, написанном из Москвы в середине мая 1836 г: «…Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности».

И вот теперь Нащокин заказал скульптору бюст уже покойного Пушкина. Эта работа была закончена в апреле.

Михаил Петрович Погодин писал князю Вяземскому из Москвы:

«…Какой бюст у нас вылеплен! Как живой, под надзором Нащокина делал Витали…»

В это время и в Петербурге появился бюст первого Поэта России, выполненный скульптором Самуилом Ивановичем Гальбергом по снятой 29 января 1837 г. посмертной маске Пушкина.

В майском номере (№ 9) «Художественной газеты» Нестор Кукольник писал:

«<…> превосходнейшим изображением великого поэта, по счастливому случаю, останется для потомства бюст, сделанный искусною рукою С. И. Гальберга; сходство, простота в движении, превосходная отделка, постоянные достоинства нашего скульптора и здесь сохранили свои обычные места.

…Небольшая фигурка в рост сделана и молодым нашим художником А. И. Теребеневым. В голове много сходства; в самой фигуре и костюме можно бы пожелать и большей точности, и большей простоты, но по воспоминаниям исполнять подобные условия весьма трудно»{412}.

В оценке появившихся почти одновременно нескольких бюстов Пушкина современники не были единодушны. Так, Мария Федоровна Каменская вспоминала: «Не помню хорошенько, кто вылепил первый бюст после смерти Пушкина, но, по-моему, неоцененный его бюст вылеплен юным скульптором Теребеневым, тем самым, который впоследствии изукрасил Эрмитаж своими кариатидами и статуями великих художников. Теребенев как-то особенно поймал в этом бюсте тип и выражение лица Пушкина; он точно такой, каким я его помню в Царском Селе во время нашего с ним первого знакомства»{413}.

1837 год, год гибели Пушкина, стал для его друзей каким-то водоразделом, они как будто лишились таинственного магнита, который притягивал их всех. Некоторые из них надолго покидали Петербург, другие, в силу различных обстоятельств, и вовсе исчезали из виду.

Так, Александр Иванович Тургенев, собираясь за границу и зная сложности взаимоотношений Натальи Николаевны с П. А. Осиповой, торопился как-то уладить это дело.

В мае был освобожден из-под ареста за участие в дуэли Константин Карлович Данзас, который вскоре был переведен на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк.