— Ученик бывший, — ответила Журавлева твердым голосом. — Последний мой выпуск.

В отличие от того, что думал Иван, она прекрасно его узнала, как узнавала всегда. Хотя был мальчик, а стал мужик. Но она все помнила по-своему, и для нее одной его живой, быстрый ум просвечивал сквозь грубые мужицкие черты. Так быстрый высверк реки угадывается сквозь дремучую буреломную чащу.

— Самый одаренный был, — задумчиво продолжала Журавлева. — Я его в Минск возила, и он побил всех. Из него мог выйти ученый. Я договорилась, чтобы его приняли в институт. Но председатель колхоза не отпустил. Справку не дал. В Минске только руками развели.

— Ерофей Фомич ни за что Латову ходу не даст, — наставительно высказался Прокопович и ловко свернул заскорузлыми пальцами козью ножку. Насыпал махры, затянулся. Подумал, каким бы таким ловким манером продолжить беседу. Журавлева, несмотря на преклонный возраст, не была говорливой. — Отец Ивана помнишь, какой печник был? Золотые руки. А Ерофей со зла другого взял, из Сычевки. Тот чего-то умел, чего-то знал. Словом, взялся. И печку сложил, как надо. Только зимой в метель начала она выть. Сам слушал: будто сидит кто-то внутри трубы. Когда ветер потянет, шуршание начинается. Как, скажи, лезет кто-то в трубу. Потом запоет тоненьким голосом, аж мурашки по коже. А разыграется метель, печка грубым басом гремит. Без музыки и слов, будто хочет рассмеяться и не может. Страшно! У Параскевы, председательской жены, седая прядь выскочила из-за этого печного воя. Ерофей все зубы от злости сточил, а к Иванову отцу не пошел.

— Так Иванов отец давно погиб, — твердо ответила Журавлева.

— А… это… — смешался Прокопович. — Иван-то остался. Небось, он батькино ремесло ухватил.

— Откуда мне знать? — со вздохом сказала Журавлева. — Что математик мог быть, точно скажу. А он вместо этого, тяжу, летом ямы роет. Для столбов. Тоже, конечно, нужно. Только способных математиков — один на тысячу.

— Вы что же, против колхозов? — осторожно заехал Прокопович. Глаза его загорелись и медленно остыли.

Старая учительница перестала дышать и уставилась на соседа. В такие минуты Прокопович чувствовал, как просыпается в нем былая тяга к власти.

Бывший пастух, он управлял целой волостью, когда его настиг паралич. Один из кулацких последышей, которых Прокопович успел разорить, достал его обломком ржавого солдатского штыка. Рана была неглубокая, но Прокоповича парализовало. «От неожиданности», как авторитетно говорил местный фельдшер.

В недавние лихие времена Прокопович сдал бы учительницу гэпэушникам за половину слов, которые та говорила. Теперь же он косил и посверкивал хитрым глазом, однако не доносил, был обижен на власть. После того как он стольких разорил, услал, «способствовал», столько сделал, ему оставили старую избу и огород на болоте. Все оттого, что не вовремя заболел, верней не вовремя ранили. Не поспел к дележу.

Глянув на здоровые лесины, привезенные Иваном, Прокопович пожевал губами от зависти, плюнул на снег и, приволакивая ногу, побрел к себе в избу.

Тем временем Орлик, слегка сдерживаемый Иваном, опять провез сани мимо председательского дома. Дорогу к станции он знал лучше других лошадей. Порывался затрусить, но Иван успокаивал. Возле освещенного окна председательской избы он заприметил знакомую бороденку и нагольный тулуп. «Нигде его не объедешь», — с досадой успел подумать Иван, когда с крыльцовой высоты догнал скрипучий голос:

— Опаздываешь!

Иван тихо выругался, но лошадь не подстегнул, прополз мимо крашеных ворот на самом тихом ходу. И только в поле, чтобы не зябнуть, встал на санях, закрутил вожжами, присвистнул. Орлик, точно заждавшись, привычно рванул постромки и наддал ходу.

Оглянувшись с досадой на председателя, Иван Латов не догадывался, что Ерофей Фомич ждет со дня на день его ареста. В том, что они не ладили, ничего удивительного для деревенских мудрецов не нашлось. В Синеве испокон веку такое между соседями повелось. Всяк норовил ухватить что-нибудь у другого — забор отодвинуть, захапать кусок земли. Кур ли подпустить для прокорма в чужой огород или помои слить по наклону в соседскую сторону. Зато через дом, бывало, дружили, и крепко.

Еще до председательства Ерофей Фомич то норовил отхватить у Латовых угол усадьбы, то лужок за домом подчистить. Бывало — схватывались. Но для лютой вражды причина нашлась другая.

Когда Манька Алтухова, добрая, ласковая, безотказная, умевшая утешить и ободрить, ушла к Ивану, Ерофей Фомич занемог. Грозился. Но и Манька характер показала. Дала понять, что не нужен ей старый козел. А с Латовым у нее все впереди, можно и замуж выйти.

Ерофей Фомич локти кусал из-за того, что по глупости и упрямству не отпустил Ивана учиться. Дальше носа не видел, даже был доволен собой. «Ишь, — приговаривал, — белая кость. Нам тут навоз копай, а он будет в бумажках цифирки подсчитывать. Математик!» Теперь время было упущено.

— Баба без жалости — страшное дело, — говорил он, подбадриваясь. — Ну ничего! И мы не лыком шиты.

Дождался случая.

Посылая Маньку на курсы счетоводов, он крепко рассчитывал, что за месяц много переменится. Когда Ивана не станет, Манька умерит свой характер. Ерофей Фомич очень на это надеялся.

Ему смешно и досадно стало, когда Латов, не ведая своей судьбы, пришел просить у правления лошадь. Мечтал вывезти из лесу дрова. Затаив усмешку, Ерофей Фомич отказал. А заодно припомнил Ивану поломанный осенью трактор, не вывезенное с Лисьих Перебегов сено. Хотя насчет сена была не Иванова промашка, а председательская.