Аденауэр отнюдь не считал себя спасителем, чувство избранничества было совершенно чуждо для этого сына чиновника. «Фаустовские блуждания» немецкой души и любой страстный национальный романтизм всегда казались ему подозрительными, а в конце жизни даже ненавистными. Именно демонстративное чувство ответственности обеспечило канцлеру значительную долю репутации. Обратной стороной медали при этом стало «одиночество власти». Недостаточная готовность разделить с другими людьми ответственность сразу бросалась в глаза, у Аденауэра, привыкшего никому не доверять, это свойство базировалось на чувстве, что только он один обладает истинным знанием.

«Я боюсь немцев», — признался он как-то раз своему другу, предполагая, что немецкий народ легко соблазнить на неблаговидные поступки. Большинство биографов Аденауэра в первую очередь живописали образ верного и заботливого отца, который знает обо всех проказах своих ягнят и пытается совладать с ними. И в самом деле, как раз благодаря своей патриархальной манере держаться канцлеру удалось примирить немцев с демократией. Можно ли было более очевидно продемонстрировать, что пресловутая «сильная рука» и демократия не исключают друг друга, чем сделал это Аденауэр с помощью легендарных дней рождений канцлера, которые всегда были инсценированы как государственный акт? Один британский наблюдатель трезво посчитал, что именно те выступления Аденауэра, которые стилизовали его под своего рода избранного монарха, более всего помогли «унять тоску немцев по “сильной руке”».

Доказательства удачного завершения внешней политики Аденауэра вступлением республики в 1955 году в НАТО и значительное восстановление суверенитета являются хорошим примером того, как живучи могут быть маскарады. 30 августа 1954 года потерпела крушение попытка ратифицировать во французском Национальном собрании договор двухгодичной давности о Европейском оборонительном сообществе. Потеря национального суверенитета из-за образования «европейской армии» не нашла в Париже достаточной поддержки. Новое правительство под руководством Пьера Мендес-Франса не чувствовало себя более связанным подписанием договора 1952 года. Аденауэр был глубоко поражен этим. Речь постоянно заходила о «черном дне Европы», и один из сотрудников Аденауэра писал: «Никогда прежде и никогда больше я не видел Аденауэра таким ожесточенным и таким угнетенным».

Но на самом деле вид сломленного европейца был расчетливо просчитанным маскарадом. Конечно, отрицательное решение вопроса о Европейском оборонительном сообществе означало, что Париж затягивал отсрочку, но канцлер давным-давно видел другой, более привлекательный выход. Вашингтон, Лондон и Бонн уже полгода исходили из того, что агония Европейского оборонительного сообщества будет прервана в Париже отрицательным ответом Национального собрания. Поэтому альтернативные решения были уже разработаны. На этот раз движущей силой стали британцы. Министр иностранных дел Антони Иден уже в июне 1945 года во время своего визита в Вашингтон высказывал отвлеченные мысли о непосредственном присоединении Федеративной Республики Германия к НАТО, без подписания договора о Европейском оборонительном сообществе. Чтобы окончательно развеять страхи, связанные с образованием немецкой национальной армии, преемницы злосчастного вермахта, планировалось снова вспомнить о старом Брюссельском пакте, используя его для контроля за вооружением и превратив в Западноевропейскую унию.

Аденауэр знал об этих предложениях и уже на следующее утро после роковой вести взял их на рассмотрение в свою резиденцию в Шварцвальде, где проводил отпуск. По бумагам было явно видно, как все должно было развиваться по мнению канцлера:

1. Продолжение политики общей европейской обороны.

2. Полный суверенитет.

3. Вступление в НАТО.

4. Подписание договоров о пребывании войск других государств в Федеративной Республике Германия.

Ни следа того, что это писал разочарованный приверженец идеи Европейского оборонительного сообщества! Только вот для немецкой — а еще больше для французской — публики канцлер, скорбящий о единой европейской армии, воспринимался, конечно, гораздо менее двусмысленно, нежели канцлер, форсирующий создание национальных вооруженных сил. Итак, новый лозунг был икон: на дипломатическом уровне как можно тише увезти в закрома урожай, то есть новые вооруженные силы ФРГ и возможность вступление в НАТО, и одновременно с этим открыто скорбеть о «потерянном для Европы шансе». Аденауэр настолько хорошо сумел закамуфлировать свои действия, что долгое время учебники истории принимали его маскарад за чистую монету.

Он смотрел на членство в НАТО, одним глазом смеясь. а другим — плача. Конечно, настроенный в первую очередь на восстановление государственного суверенитета страны, канцлер воспринимал право Франции командовать немецкими войсками как дискриминацию. Внутри планирующегося оборонительного союза бундесвер, напротив, получил бы гораздо больше самостоятельности. С другой стороны, канцлеру пришлось признать, что мечта об объединении Европы — его собственная мечта — потеряла былой размах. Кроме того, снова проснулись былые страхи перед немецкой непредсказуемостью. А месяц спустя, во время ночного разговора с министром иностранных дел Бельгии Полем-Анри Спааком, подслушанного одним немецким журналистом, Аденауэр высказал свои мрачные предчувствия: «Я глубоко, стопроцентно убежден в том. что немецкая национальная армия, к созданию которой нас принуждает Мендес-Франс, станет для Германии и Европы большой опасностью. Придет день, когда меня не станет, и я не могу знать, во что превратится Германия, если нам все же не удастся вовремя создать единую Европу». Тут нам открывается часть внутреннего мира канцлера: он был мастерски способен одновременно видеть перспективу для огромного количества решений и ужасно мучиться от страха перед неизвестным будущим. Можно ли ставить это в мину человеку, который дважды пережил крушение своего внутреннего мира?

Дело пошло быстрее, чем ожидалось, в первую очередь из-за давления англичан и американцев. Вначале в Лондоне, а затем и в Париже страны НАТО вели переговоры об условиях принятия Германии в Альянс. Сначала все шло по намеченному плану. 22 октября, в предпоследний день переговоров в столице Франции, Аденауэр объявил: «Мы добились соглашения по всем пунктам. Я доволен. Завтра мы санкционируем последнюю формулировку. Переговоры по вопросу Саара ведутся». На самом же деле судьба Саарской области еще не была решена. Париж хотел «европеизировать» территорию, которая со времени окончания войны де-факто находилась под французским контролем, заставив население проголосовать за это решение при помощи плебисцита. Сам Аденауэр в сущности выступал за европейский статус, но вместо народного голосования он требовал провести свободные выборы. Он знал, сколько эмоций вызывает «саарский вопрос» на родине, и поэтому считал необходимым добиться успеха по этому пункту. Но и Мендес-Франс пришел на переговоры, зная, что общественность неотступно следит за каждым его шагом. Так маленькая Саарская область стала «яблоком раздора», о которое рисковал сломать зубы вопрос о интеграции Германии в НАТО. В действительности речь шла о том, чтобы получить все или не получить ничего. Только глубокой ночью удалось принять решение. Выиграли французы. Решать судьбу Саарской области должен был плебисцит. Мендес-Франс допустил только одну оговорку: мирный договор для всей Германии, который, очевидно, должен стать делом далекого будущего, окончательно определит статус Саара.

Аденауэр в своих мемуарах искренне уверял, что в то время он был твердо убежден: «саарцы — хорошие немцы, и они знают, как им голосовать». Но это было скорее его желание, а не уверенность. Эксперты в Париже и Бонне отдали в дни принятия решения, что жители Саара будут голосовать за статус, а, значит, пожелают остаться частью Федеративной республики. Однако оппозиция в Бонне накинулась на канцлера с упреками, что он «бросил» область «на произвол судьбы», чтобы удачно завершить свою прозападную политику. То, что большинство саарцев в конечном итоге проголосовали против нового статуса, то есть за присоединение к Федеративной республике, с полным основанием было названо «невероятным фиаско». Прибыв 1 января 1957 года в Саарбрюкен на официальную церемонию, посвященную присоединению Саарланда к ФРГ, Аденауэр со всей непринужденностью продемонстрировал, что политик может пожинать плоды и там, где ничего не сеял. Тоном глубокого убеждения он заявил в микрофоны: «Это самый прекрасный день в моей жизни».