Регина умела и слушать. Все время расспрашивая Инге о ферме в Лондиани и о ее матери, которую хорошо помнила по «Норфолку», она заставляла Инге тоже воспринимать воспоминания как досрочное возвращение домой. Обе девочки ненавидели школу, боялись одноклассников и не доверяли учителям. Тяжелейшей ношей были для них надежды, которые на них возлагали родители.

— Папа говорит, я не смею его опозорить и должна быть лучшей в классе, — рассказывала Инге.

— Мой тоже так говорит, — кивала Регина. — Я часто думаю, — прибавила она в предпоследнее воскресенье перед началом каникул, — лучше бы у меня был дэдди, а не папа.

— Тогда бы твой отец не был твоим отцом, — решила Инге, которая всегда долго медлила, прежде чем отправиться вслед за Региной в страну фантазий.

— Нет, это был бы мой отец. А вот я была бы совсем не Регина. С дэдди меня бы звали Джанет. У меня были бы длинные белокурые косы и форма из такой толстой ткани, которая бы нигде не жала. И везде был бы нашит герб, если бы я была Джанет. Я бы умела играть в хоккей, и никто бы не стал на меня таращиться только потому, что я могу читать лучше, чем другие.

— Да ты бы вообще не умела читать, — вставила Инге. — Джанет же не умеет. Она здесь уже три года, и все еще в первом классе.

— Ее папе наверняка все равно, — упиралась Регина. — Все любят Джанет.

— Может, потому, что мистер Бриндли летом ездит с ее отцом на охоту.

— С моим он бы никогда не пошел.

— А твой отец охотится? — спросила Инге озадаченно.

— Нет. У него нет ружья.

— У моего тоже, — успокоилась Инге. — Но если бы у него было ружье, он бы всех немцев насмерть перестрелял. Он ненавидит немцев. Мои дяди тоже их ненавидят.

— Нацистов, — поправила ее Регина. — Мне дома запрещают ненавидеть немцев. Только нацистов. Но я ненавижу войну.

— Почему?

— Это все из-за войны. Ты, что ли, не знала? Перед войной нам не надо было ехать в школу.

— Еще две недели и два дня, — подсчитала Инге, — и все закончится. Тогда нас отпустят домой. Вот что, — засмеялась она, потому что идея, только что пришедшая ей в голову, была забавной, — я могу называть тебя Джанет, когда мы будем одни и никто не будет нас слышать.

— Да ну. Это же просто игра. Когда мы одни и никто нас не слышит, я и не хочу быть Джанет.

Мистер Бриндли тоже жаждал каникул. Чем старше он становился, тем дольше тянулись три месяца школы. Жизнь с детьми и коллегами, которые все были моложе его и не разделяли ни его взгляды, ни идеалы, больше не приносила ему радости. Время перед каникулами, когда ему приходилось читать экзаменационные работы за весь семестр и выписывать табели с оценками, так изнуряло его, что приходилось наверстывать время по воскресеньям.

Хотя он до смерти устал и мир для него сузился до монотонной смены красных и синих чернил, мистеру Бриндли тотчас бросилось в глаза, что маленькие беженки, как он их все еще называл про себя, снова особенно хорошо сдали экзамены. Он ожидал раздражения, которое вызывало у него любое отклонение от нормы, но, к своему удивлению, констатировал, что привычное неприятное чувство не появилось.

Несмотря на депрессивные мысли о своей убывающей гибкости, он довольно далеко отошел от своих принципов, в соответствии с которыми середнячков ценил гораздо выше, чем блестящих учеников, на которых, как он полагал, нельзя было по-настоящему положиться. С каким-то упорством, удивившим его самого, потому что оно было несвойственно его природе, директор говорил себе, что, в конце концов, школа должна формировать детей в духовном отношении, а не только натаскивать на спортивные результаты.

С некоторой неохотой мистер Бриндли заметил, что такие мысли не приходили ему в голову со времени учебы в Оксфорде. В нормальном расположении духа он бы им, конечно, не поддался, но в теперешнем его состоянии недовольства, усталости и необъяснимого протеста эти подлые мыслишки подняли головы и оживили чувства, от которых он отвык за долгие годы директорства.

— Малышка из Ол’ Джоро Орока, — сказал он громко, увидев табель Регины, — действительно удивительная ученица.

Вообще, мистер Бриндли испытывал антипатию по отношению к людям, склонным разговаривать сами с собой. И все-таки улыбнулся, услышав свой голос. Сразу за этим он поймал себя на мысли, что имя Регина вовсе не такое непроизносимое, как он всегда думал. В конце концов, сколько лет он учил латынь, и не без удовольствия. А теперь размышлял, как немцам приходит в голову обременять детей такими претенциозными именами. И пришел к выводу, что это, вероятно, связано с их честолюбием и стремлением выделиться даже в таких мелочах.