Время легко победило их мечты. На западе Германии стрелки на будущее без надежды были переведены еще первого апреля 1933 года, когда случился бойкот еврейских магазинов. Выгнали судей-евреев, профессоров уволили из университетов, адвокаты и врачи потеряли практику, торговцы — свои магазины, и все они распрощались с первоначальным убеждением, что этот кошмар ненадолго. Однако евреев Верхней Силезии благодаря Женевскому договору о защите национальных меньшинств поначалу не постигла та судьба, которой они не могли себе даже представить.

Вальтер, открывая практику в Леобшютце и даже став нотариусом, не понимал, что не избегнет общей участи.

В его воспоминаниях жители Леобшютца были — конечно, за отдельными исключениями, которые можно было пересчитать по пальцам, чем он в Ронгае все время и занимался, — людьми приветливыми и терпимыми. Несмотря на травлю евреев, начавшуюся и в Верхней Силезии, были люди, и число их в его памяти неуклонно росло, которые не захотели отказаться от услуг адвоката-еврея. Он тогда с гордостью, теперь казавшейся ему настолько же недостойной, насколько и необоснованной, считал себя исключением из числа тех, кто был проклят судьбой.

В тот день, когда закончилось действие Женевского договора, Вальтера выгнали из адвокатов. Это было его первое столкновение с Германией, которую он не хотел воспринимать всерьез. Удар был сокрушительный. То, что его инстинкт не сработал, так же как отказало и чувство ответственности за семью, он воспринял как ошибку, которую ему никогда не исправить.

Йеттель, с ее любовью к веселой жизни, вообще не почувствовала угрозы. Ей было достаточно обожания в узком кругу друзей и знакомых. С детства в подругах у нее были, скорее случайно, чем преднамеренно, исключительно еврейки, после школы она проходила обучение у адвоката-еврея, а через студенческий союз Вальтера, «КК» [5] , у нее появились новые знакомые еврейской национальности. Ее не смущало, что после 1933 года ей пришлось общаться только с евреями Леобшютца. Большинство из них были ровесниками ее матери, и молодость Йеттель, ее шарм и приветливость оживляли их общество. К тому же Йеттель ждала ребенка и сама была самым настоящим ребенком. Очень скоро жители Леобшютца начали баловать ее так же, как мать, и, вопреки ожиданиям, ей очень понравилось жить в маленьком городке. А если Йеттель вдруг начинала скучать, она отправлялась проветриться в Бреслау.

По воскресеньям они часто наведывались в Тропау. Просто совершали небольшую прогулку к чешской границе. В этом местечке, где всегда были вкусные шницели и большой выбор тортов, Йеттель всегда казалось, что и эмиграция, о которой время от времени заходил разговор уже потому, что так много знакомых уехало, тоже будет вроде веселой поездки к гостеприимным соседям.

Йеттель и подумать не могла, что придет время и нельзя будет отправиться за покупками, сходить в гости к друзьям, съездить в Бреслау, сбегать в кино, вызвать на дом участливого семейного врача просто потому, что поднялась температура. И только переезд в Бреслау, который был своеобразной подготовкой к эмиграции, отчаянный поиск государства, принимающего евреев, расставание с Вальтером и, наконец, страх никогда его больше не увидеть и остаться с Региной в Германии совсем одной заставили ее очнуться. Она поняла, что произошло за эти годы, на протяжении которых она наслаждалась настоящим, давно не обещавшим никакого будущего. Так что и Йеттель было теперь стыдно за то, что она, считавшая себя такой мудрой и разбирающейся в людях, оказалась настолько беззаботной и легковерной.

В Ронгае ее угрызения совести и недовольство разрослись как сорная трава. За те три месяца, которые Йеттель провела на ферме, она не видела ничего, кроме дома, хлева с коровами и леса. Ей не нравились ни засуха, которая по приезде лишила ее тело сил, а голову — воли, ни зарядивший вслед за этим дождь. Он свел всю ее жизнь к безнадежной борьбе с глиной и бесплодным попыткам раздобыть сухие дрова для кухонной печи.

И еще этот бесконечный страх, что Регина заболеет малярией и умрет. Кроме того, Йеттель все время боялась, что Вальтер потеряет место, их выгонят из Ронгая и они останутся без крыши над головой. Йеттель, тонко чувствовавшая реальность, поняла, что мистер Моррисон, который, бывая на ферме, даже с Региной говорил весьма неприветливо, во всех неудачах на ферме обвиняет Вальтера.

Для кукурузы было вначале слишком сухо, а потом чересчур влажно. Пшеница вообще не взошла. Куры заболели куриной слепотой; самое меньшее, пять кур погибали ежедневно. Коровы давали мало молока. Последние четверо новорожденных телят не прожили и двух недель. В колодце, который Вальтер велел вырыть по желанию мистера Моррисона, не было воды. Все больше становились только дыры в крыше.

День, когда первый после сезона дождей пожар в буше превратил Мененгай в сплошную красную стену, выдался особенно жарким. Несмотря на это, Овуор поставил перед домом стулья для Вальтера и Йеттель.

— На огонь, когда он просыпается после долгого сна, надо смотреть, — сказал он.

— А почему тогда ты не останешься?

— Мои ноги хотят бежать.

Ветер был слишком сильным для вечера, небо — серым от тяжелого дыма, который поднимался над фермой густыми клубами. Стервятники слетели с деревьев. В лесу кричали обезьяны, и гиены начали выть слишком рано. Воздух колол легкие. От этого было трудно говорить, но Йеттель вдруг сказала очень громко:

— Я больше не могу.

— Не бойся. Я в первый раз тоже подумал, что дом сгорит, и хотел вызвать пожарных.

— Я не про огонь говорю. Я здесь больше не выдержу.

— Придется потерпеть, Йеттель. Нас ведь не спрашивают.

— Но что здесь с нами будет? Ты не зарабатываешь ни цента, скоро наши последние деньги закончатся. Как мы отправим Регину в школу? Разве это жизнь для ребенка — все время торчать с айей под деревом?

— Думаешь, я не понимаю? Здешние дети живут и учатся в интернатах. Ближайший находится в Накуру, и обучение там стоит пять фунтов в месяц. Зюскинд узнавал. Если не произойдет чуда, мы себе такое в ближайшие годы позволить не сможем.