Он как следует хлопнул Вальтера по плечу, нетерпеливо, но в то же время по-дружески, и, подняв его со стула, подтолкнул к плохо отпечатанной карте, висевшей между портретом короля и призывом не выдавать опрометчиво военные тайны.

— Неге [56] , — рявкнул он.

— Здесь, — повторил Вальтер, радуясь, что смог хоть один раз произнести слово так же, как Пирс. Он беспомощно следил за мясистым пальцем сержанта, скользившим по карте и наконец остановившемся на Норвегии. — Norway, — громко, старательно прочитал Вальтер, напряженно размышляя, действительно ли Норвегия по-английски заканчивается на «-эй» и что же именно там могло случиться.

— Normandy, you damn’d fool [57] , — раздраженно поправил его Пирс. Он сначала скользнул пальцем на восток до Финляндии, а потом на юг до Сицилии и наконец, видя непонимание Вальтера, начал барабанить всей своей покрытой татуировками ручищей по карте Европы. Наконец в голову ему пришла весьма необычная идея для мужчины, у которого такой громкий командный голос. Вытащив ручку, он неумело накарябал слово «Normandy». Он напряженно посмотрел на Вальтера и робко, будто ребенок, протянул ему руку.

Вальтер молча пожал ее и мягко перевел сильно дрожавший палец сержанта на побережье Нормандии. Но сам он только за завтраком узнал от торговца радиоприемниками из Герлитца, что в Нормандии высадились союзники. Вместо того чтобы послать Вальтера вместе со всеми рекрутами в марш-бросок с полной выкладкой, сержант Пирс назначил его в наряд в канцелярию. И хотя по лицу Пирса ни о чем нельзя было догадаться, Вальтер вообразил себе, что сержант хотел облегчить его участь.

На ужин были баранина в мятном соусе, недоваренная фасоль и — как в сказке, под стать свершившемуся в далекой Франции чуду — очень жирный и крепкий, йоркширский пудинг — настоящий праздничный обед, какого не было со дня высадки союзников на Сицилию. В пышно украшенной маленькими флажками столовой солдаты спели перед тем, как сесть за столы, «God Save the King», потом «Rule Britannia», а перед фруктовым салатом с ванильным соусом — «Keep the Homefires Burning» [58] . Кульминации всеобщее воодушевление достигло после того, как была спета «It’s a Long Way to Tipperary» [59] .

В первый же стакан бренди закапали слезы печали. Сержант Пирс был в отличном расположении духа и в перерывах между песнями наслаждался восхищением своих бравых парней и похвалами за то, что он первый узнал о таком успехе союзников. Но сержант, это все знали, играл по-честному, и память у него была отличная. Пирс душил на корню любое предположение, что он мог забыться и украситься чужими перьями.

Он еще во время ужина, перед тем как в сотый раз пересказать новость дня, настоял на том, чтобы все похлопали Вальтеру. Ведь он тотчас сообразил, где эта самая Нормандия. Пирс лично заботился о том, чтобы стакан Вальтера всегда был полным.

Он поочередно наливал ему то бренди, то виски и развеселился еще больше, когда странный, немой парень из Европы наконец-то выучился произносить «Cheers» [60] , да еще с прекрасным акцентом кокни, который считался одним из фирменных отличий сержанта.

Бренди благотворно повлиял на желудок Вальтера, бунтующий уже несколько дней, а виски оказался идеальным напитком, чтобы сдобрить холодную, невкусную баранину. Правда, с каждым глотком Вальтеру становилось все труднее следить за беседой, которую он и так-то не понимал. Он чувствовал какое-то помутнение в голове, но вместе с тем и приятный шум в ушах, который напомнил ему о счастливых студенческих годах и который он принимал за довольство жизнью, пока его не начало знобить. Сначала это было даже приятно, потому что голова, затуманенная алкоголем, табаком и потом, немного прояснилась, да и стучащая боль в висках поутихла.

Но потом у него перед глазами закачалась мебель, а за ней и люди. Сержант Пирс с какой-то поражающей быстротой стал увеличиваться в размерах. Его лицо уже было похоже на один из тех бесстыжих красных шариков, которые Вальтер видел на последнем празднике на борту «Уссукумы». Ему казалось, что это как-то по-детски и, прежде всего, ужасно легкомысленно использовать при высадке в Нормандии такие дешевые воздушные шары, тем более что они через короткие промежутки времени лопались и превращались в маленькие свастики, которые бесцеремонно громко пели «Gaudeamus igitur» [61] .

Как только пение смолкло, а наплыв картинок на некоторое время ослабел, Вальтер догадался, что он — единственный, кто не переносит алкоголя. Это было ему неприятно, и он попытался, несмотря на приступы слабости, держаться так прямо, как только возможно, прислонившись к спинке стула и крепко стиснув зубы. Когда холодная баранина превратилась у него во рту в горячую кровь, он захотел встать, но потом сказал себе, что, как «беженец», не должен привлекать к себе ненужное внимание. Так что он остался сидеть, вцепившись в край стола.

Его накрыла новая волна звуков, еще мучительнее прежней; они были так сильны, что у него пропала способность двигаться. Вальтер слышал смех Овуора, а потом голос отца, но не мог долго слушать их, потому что они вскоре переходили в пугливое поскуливание. И все-таки для Вальтера было большим облегчением знать, что отец в Нормандии, в безопасности. Его только немного беспокоило, что он не может вспомнить имя своей сестры. Нельзя было ее этим обидеть, хотя она уже давно звала его и надо было ответить. И это напряжение, которое он испытывал, пытаясь вспомнить ее имя и после стольких лет оправдаться перед отцом за то, что бросил их тогда одних в Зорау, заставляло его тело таять от жара. Вальтер знал, что теперь у него была самая последняя возможность поблагодарить старика Рубенса за то, что он поручился за Регину и Йеттель и тем самым спас их из ада. Ему стало хорошо оттого, что из него ушел весь холод. Оказалось, что он теперь может с легкостью встать и пойти навстречу своему спасителю.