О чем ты думаешь теперь, Элис, читая мои записи? Ты знаешь, к чему все приведет, и, уверен, можешь рассказать эту историю совсем по-другому. Например, ты могла бы представить себя более невинной и запутавшейся, крохотным осколком стеклянной Элис, звенящей в окне, или могла бы наводнить рассказ множеством деталей, о которых я ничего не знаю: как Хьюго посмеялся над твоей догадливостью; о крупных волнующих лепестках «Королевы Виктории»; о злости на пропавшего отца; о странном чувстве, возникшем, когда старик развязал ленту в твоих волосах. И хотя в моей версии Хьюго — всего лишь человек, случайно вставший между нами, уверен, ты любила всей душой, как мы всегда думаем; ты все еще греешь руки над угольками первой любви; тебя, повзрослевшую женщину, не убедить, что это была всего лишь случайность.

Я поговорил с твоей мамой, ты знаешь? Ну, разумеется, поговорил. Я сказал ей по секрету, что ты влюбилась в Хьюго, а он тебя недостоин. Я не лгал, но поступил жестоко; ведь миссис Леви стала фыркать или вздыхать, стоило тебе упомянуть о нем. Сейчас я вижу: это лишь разожгло твою любовь.

Однажды ночью ты была другой. Ты помнишь. Однажды ночью Мэгги открыла дверь, и ты ворвалась в комнату. Ты не села на плед и не покраснела, в твоем лице не было ни кровинки. Ты опустилась в старое отцовское кресло, поправила волосы, затем взглянула на меня и произнесла без малейшей нотки обвинения:

— Он не любит меня.

Ты отмахнулась от слов утешения и слегка дрожала, продолжая повторять, что ты достаточно умна, чтобы видеть очевидное. Он не любил тебя; нет, определенно не любил. Это было ясно с самого начала. Ты носила безвкусное детское ожерелье и дешевые туфли, которые постоянно спадали. Вытащив из ридикюля сигарету, ты сказала: «Теперь я настоящая женщина». В четырнадцать лет — и настоящая женщина! Я замолчал и смотрел, как ты строишь эту женщину из дыма, рождаешь ее своим дыханием.

Повисла тишина, она плыла по комнате в неверном лунном свете. Когда образ растаял, я, сам не знаю почему, упал к твоим ногам и зарыдал. Ты коснулась моих волос и произнесла какие-то нежные слова, от которых всегда становится спокойнее.

А потом ты пробормотала то, чего я никогда не забуду:

— Я чувствую себя такой старой…

— Что? — поднял глаза я.

Ты покачала головой, отгоняя эту мысль.

— Ты не можешь чувствовать себя старой, — горячо произнес я.

Ты лишь слегка качнулась в кресле, не убирая руки с моей головы, и закурила новую сигарету. Комната укутала тебя таинственной тенью, превратив в старуху, которой ты когда-нибудь станешь.

— Я будто витаю над своим телом. И вижу саму себя, свои дурацкие движения — как завариваю чай, смахиваю пыль со шнуровки платья, ворчу, что оно слишком быстро испачкалось, вместе с мамой просматриваю визитные карточки. Быть собой в этих ситуациях — пара пустяков, я слишком долго занималась подобными пустяками и почувствовала себя пустячной. А ведь большая моя часть витает поблизости и внимательно следит за мной. Словно тело чужое. Часть меня знает нечто и не может рассказать это остальному существу.

Я сидел, оглушенный жаром твоих слов. Женщина, чье тело ей не принадлежало, витала вне своей жизни; и я подумал, что ты поймешь. Ты узнаешь, какова жизнь несчастного, обманутого временем мальчика, влюбленного в тебя. Я смотрел, как ты куришь; казалось, дым удерживал прохладу на твоем лице.

— Я хочу кое-что тебе рассказать, Элис.

— Я не хочу разговаривать.

Слишком поздно, я уже начал произносить то, что мама просила не говорить никому. Первые слова напоминали заклинание, я будто накладывал проклятие.

— Я должен сказать тебе. Выслушай меня. Не надо ничего говорить. Просто слушай.

Ты посмотрела на меня засиявшими глазами. На мгновение я подумал, что ты ждала рассказа про Хьюго; видимо, даже после того последнего «нет» где-то глубоко в душе таилась надежда все-таки услышать «да».

— Я не… тот, кем ты меня считаешь. Я знаю, как выгляжу. — Речь моя была прерывистой, дыхание сбилось, в горле стоял ком, но я продолжал: — Элис, мне… мне семнадцать лет. Понимаешь? Элис, я всего лишь мальчик.

Меня охватило ликование, когда твои зрачки расширились. Раньше ты вряд ли видела во мне человека, а теперь наконец заметила меня — верного собеседника, посланника отверженной любви, меня — коленопреклоненного рыцаря у твоих ног; все это время я страдал не меньше, чем ты.

— Я всего лишь мальчик.

Твои глаза наполнились печалью, в оконное стекло ударился мотылек.

— Ты веришь мне?

— Да.

Ты не забудешь, как взяла мое лицо обеими руками и большими пальцами вытерла слезы на моих щеках. На твоем лице снова появился румянец; в глазах, как и у меня, стояли слезы; ты стала моей прежней Элис, решившей: «Пусть хоть один из нас будет счастлив». Тогда в гостиной ты видела меня насквозь и знала, как я был молод, моложе тебя; ты обняла мое лицо и предрекла нашу судьбу; скривив губы, будто надкусила лимон, и слегка наклонив голову, ты поцеловала меня. Ты не забудешь, как именно ты поцеловала меня в тот вечер. Я почувствовал последнее колечко дыма, задержавшееся у тебя во рту; на вкус оно напоминало слово, напоминало «да». В детской заплакал ребенок. Ты поцеловала меня и не отшатнулась, не передумала; терзаемая жаждой, ты припала к моим губам. Я был первым, кто признался тебе в любви. Ты не забудешь.