— Эсгар, объяснись.

Я вывернул шею и увидел что-то блестящее в ее руках. Яркий блеск причинял боль, и я отвернулся.

— Чего?

— Откуда у тебя это?

Она швырнула вещицу на пол, где цепочка сложилась буквой «S», а на солнце вспыхнули цифры — «1941».

Я вспомнил бабушку в ее чепце. Вспомнил, как отец меня купал. Мертвые, похороненные, пропавшие. Я вспомнил давний обед, а Элис тыкала пальцем в каждую из цифр.

— Я его в жизни не видел.

— Он твой. Лежал в твоем комоде. Рассказывай.

Я объяснил, что комната кружится перед глазами и я ничего не понимаю.

Элис продемонстрировала мне вскрытый конверт с витиеватым почерком.

— Оно лежало там же. — Конверт полетел на пол вслед за медальоном, и я увидел, что это письмо от Хьюго некоему Максу Тиволи.

— Не понимаю, — повторил я.

— Эсгар, объяснись.

— Кажется, это знакомый твоей мамы? Видимо, вещи принадлежат ей.

— Ничего подобного.

— Может, у Бэнкрофта? Да, припоминаю…

— Эсгар, ты лжешь. Объяснись.

Во время болезни мы сами не свои. Мы функционируем на самом примитивном уровне, уродливы, жалки, все наше привычное и столь естественное обаяние сходит на нет, мы становимся похожими либо на детей, с ревом требующих воды, либо на родителей, бормочущих молитвы в свой предсмертный час. Слишком утомленные, чтобы поддерживать хрупкую фальшивую личину, мы сбрасываем маску, словно скорлупу, и на глазах у окружающих превращаемся в унылых страдальцев, какими зачастую бываем в домашнем кругу. Иначе говоря, мы становимся самими собой. Болезнь всегда делает меня медлительным и слабым, лишь по этой причине я не стал изобретать достоверное оправдание. Элис хоть и подозревала меня, да совершенно точно не догадывалась об истине, но я ей все рассказал. В третий раз я нарушил Правило. Мягко, осторожно, словно жена была коброй, изготовившейся к броску, не своим голосом, однако с облегчением и сожалением, с привкусом тошноты и ощущением головокружения я рассказал ей то, чего поклялся не рассказывать никогда — правду.

Элис, ты сидела на краешке кровати и смотрела на меня так, как никогда прежде за все годы нашего знакомства; полудети, полунезнакомцы, муж и жена. Ты смотрела на меня так, будто я для тебя что-то значил. Будто я был драгоценной вазой, которую ты неосмотрительно задела, и время замедлилось ровно настолько, чтобы ты увидела, как она неотвратимо летит на каменный пол. Будто ты, хотя и слишком поздно, наконец захотела спасти меня. «О нет», — сказала ты. Кажется, я заплакал — я был безутешен, болен и надломлен, однако помню тебя, всю в белом, целующую меня со словами «О нет», и твои глаза с крохотным страдающим Максом в каждом. Следующие твои слова словно лишили меня кожи.

— О нет. Ты просто бредишь.

Меня стошнило, и я не смог помешать тебе выйти из комнаты. Я опустился на четвереньки, и меня вырвало прямо на письмо Хьюго. Желчь покрыла мое имя. Прибежавшая сиделка отвела меня к постели, а я не мог выговорить ни слова, поскольку в рот мне запихнули таблетку. Я видел твою бледную спину, удалявшуюся по коридору, закрытое руками лицо. Сиделка захлопнула дверь.

Я проснулся, боясь обнаружить себя в разгаре беседы. За окном начинало темнеть, занавески были отдернуты. На соседней кровати лежала Элис, одетая в фиолетовое плиссированное платье с пышным воротничком из вуали, на животе покоились перчатки, словно моя жена выходила на улицу. На покрывале виднелись пальто и шляпка. На столике стояли два бокала виски, оба почти пустые; очевидно, я тоже выпил. Я кашлянул, и Элис заговорила:

— Мне ничего отсюда не нужно.

— Хорошо, — не понимая, отозвался я.

— Вещи не имеют для меня значения, ковры и фарфор мне безразличны. Бог с ними. Скоро я вернусь к прежней жизни, к той, которую уже давно вела в Пасадене, Эсгар. Сам знаешь. Здесь для меня все кончено. Я возьму только немного книг и безделушек.

— Конечно.

— Горничная может отправить вещи Виктору, я дам адрес.

— Разумеется. А кто такой Виктор?

Она посмотрела на меня с жалостью. Это была другая Элис. Взгляд ее стал мрачным и тяжелым.

— Эсгар. Эсгар, послушай. Знаю, тебе нелегко, — заговорила она.

— Макс. Меня зовут Макс.

— Прекрати. Хватит!

— Элис, я — Макс!

Она взглянула на порог, где стояла зловещая сиделка с таблеткой в руках. Я кивнул и откинулся на подушку, дверь закрылась. Взгляд фокусировался лишь в центре, по бокам картинка расплывалась, покрывалась водянистой рябью, будто мы жили на каком-то дне.

— Кто такой Виктор? — тихо повторил я.

— Ну ты… Мы уже прошли через это. Виктор Рэмси. Я тебе рассказывала. Сейчас мне надо сойти вниз, прошу, останься здесь. Ты болен, ты устроишь истерику. Обещай мне.

— Ладно. Он доктор?

— Эсгар, ты меня слушал? Я уезжаю на поезде. Я отправляюсь в Пасадену навсегда. Навсегда.

Виктор Рэмси, «В.Р.», ну да, туман в голове рассеивался, и я вспомнил давнего друга ее матери, фотографа, делового партнера. Он? Не может быть. А Элис все говорила:

— Эсгар, прошу, послушай. Пожалуйста. Мы с тобой расстаемся, — и чуть теплее добавила: — Не плачь, милый.

Я не мог ее удержать. Вы, наверное, считаете меня таким простым, думаете, что я плачу, поскольку потерял любимую игрушку, особенно эту, ставшую целью моей жизни. Ребенок, безумец, нытик. Однако это не так. Я плакал, потому что любил ее. Почему бы она ни решила покинуть мою жизнь, сыграв несколько эпизодических ролей, я все равно любил ее образ. Слышать твой вздох, Элис, из гардеробной, где ты пыталась влезть в старое платье. Находить в ванной очередную твою любимую книгу, размокшую от воды и придавленную словарем, дабы распрямить страницы. Обнаружить за креслом свернувшиеся клубком чулки — все эти доказательства твоего присутствия. Твое пение на кухне. Твой смех. Такой дурацкий. О, Элис, я должен сохранить это.