Рыбак нашел автомобиль в Индийском озере, в пяти милях от города. Мужчина оказался там по чистой случайности и заметил крыло машины, поблескивавшее в мутной воде. Все двери были заперты, деньги по-прежнему лежали в носке, промокшие, но неиспорченные (я преклоняюсь перед полицейскими этого округа и бригадой водолазов за их провинциальную честность). Машина утонула не сразу; очевидно, поначалу «крайслер» дрейфовал, пока вода затекала внутрь. Если верить отчету коронера, водитель вытащил из бардачка (так и оставшегося открытым) старый армейский револьвер и выстрелил себе в рот. Минут через десять автомобиль начал погружаться и, нагруженный тяжелыми металлическими приборами и непривычно громоздким радио, камнем пошел ко дну. На это хватило трех минут. Разумеется, водитель был уже мертв. Выстрела никто не слышал, да, впрочем, все произошло ранним утром, когда вокруг горланили петухи, к тому же рядом с Индийским озером никто и не живет с тех пор, как в 1824 году закрылась местная фабрика…

Элис, ты знаешь, что случилось, да и ты, Сэмми, тоже помнишь. Полицейский рассказывал о случившемся, а я упал в книжный океан и разревелся. Твоя мама плакала, прислонившись к стене. С твоим папой случилось несчастье, малыш. С кем? С твоим папой, Хьюго Демпси. Помнишь, всю ночь я плакал на нижней кроватке, рядом скулил Бастер, ты, наверное, не находил себе места. Жутко слышать, как мальчик шепчет проклятия и последними словами ругает твоего любимого Бога, а потом стоит и пялится на небо, словно безумец, сбежавший из психушки.

В маленьком городке подобные события оказываются на первых полосах газет, в церкви читается проповедь, погибшего хоронят. Так все и было. Статью написали с моих слов, добавили интервью с рыбаком, комментарий полиции («мы обескуражены») и маленький рассказ обо мне, юном сироте. Статья дышала страхом и яростью. Да как он посмел сделать это, бросить мальчика на произвол судьбы, да еще в нашем благочестивом штате! Неслыханно. Мы не такие. В проповеди звучали те же нотки. На похороны пришло много странных людей, хотя, кроме Элис, погибшего никто не знал.

Я почти ничего не помню. Знаю только, что глаза начали нервно подергиваться, но тик прошел лишь через неделю. Кажется, я постоянно ел и плакал, одежду не менял вовсе. Даже в моем жутком состоянии, даже при моей крови чудовища, каждая моя клеточка была человеческой, я пытался сделать что-нибудь хорошее, я разыскал жену Хьюго в Неваде и позвонил ей. Когда все ушли, оставив меня наедине с гробом (из дуба и бронзы, с закрытой крышкой, старина), я нашел в углу среди цветов телефон.

— Абигейл? — прошептал я.

— Да?

— Это Макс Тиволи. Помнишь, старый друг Хьюго? У меня плохие новости. Хьюго погиб.

— Кто вы, молодой человек?

— Абигейл, это Макс. Хьюго погиб.

Оператор сообщила, что разговор окончен. Я попытался позвонить еще раз, но трубку не взяли. Я смотрел на телефон и думал: что я суечусь? Право забрать тело принадлежит Абигейл, однако я не хотел отдавать Хьюго ни ей, ни Тедди. Мой друг всегда будет рядом со мной. Я вернулся в гостиную, где все ждали только меня и жалостливо поглядывали, поскольку решили, что я — убитый горем сирота.

Элис уговорила меня пожить у них. Это все, что в ней осталось от Леви: смиряться со смертью. Элис никогда не ходила в синагогу (да тут и не было синагоги), не соблюдала праздники, поедала бекон и креветки, когда ей заблагорассудится, по субботам слушала радиопередачи и, насколько я знал, не верила в Бога. Однако в вопросах смерти она была еврейкой. Маленькая девочка Леви. Она не могла иначе. Смерть всех нас превращает в детей, я понял это на войне.

И не важно, если вы спрашиваете себя: а кем для нее был Хьюго? Уж никак не родственником. Никем. Они не виделись почти сорок лет, обменялись только одним письмом и одним взглядом в парке. И все же люди обращались с ней как с вдовой, приходили с запеканками, тушеным или жареным мясом. Я вспомнил, как мы с мамой в Ноб-Хилле отбивались от дамочек в вуалях. Они расспрашивали меня об отце, и я всегда отвечал: «Он был хорошим человеком и любил меня». Посочувствовав, дамы спешили прочь от еврейских скорбных рыданий. Мы носили черное, завесили окна, погрузили в траур сердца. Сохраняли кошерность. Как поступала и ее мама почти полвека назад, мы поделили серебро. Безумие, но это все, на что Элис была способна.

Я никогда не видел ее слез. За всю свою жизнь. Если ранить ее нежное сердце, Элис, как правило, заходилась от гнева. Теперь же она оплакивала своего Хьюго. Она сидела в черном шелковом платье и смотрела в стену, по щекам текли слезы, а в глазах тлел непонятный огонь. Ночью я слышал ее всхлипы. Я тоже не мог заснуть. В конце концов именно я привнес в ее жизнь это последнее горе, увенчавшее все предыдущие потери.

Она долго не решалась спросить меня. Никого из моей семьи не нашли, и я прочно обосновался в доме, ведя ту жизнь, которую описал ранее. Я наотрез отказался спать в швейной комнате — назвав ее «старой комнатой папы», — и меня подселили к Сэмми. Я стал одним из учеников миссис Макфолл и почти сразу же стал для Сэмми «Куриными Мозгами». Настала ночь, о которой я уже говорил: двое людей, страдавших бессонницей, смотрели на небо. Моя Элис в ночном халате, мягкая, бесформенная и старая в лунном свете, повела меня на кухню — пить молоко. Мы сели за стол, Бастер устроился у наших ног. Элис наполнила стаканы и дрожащим голосом спросила:

— Почему он с нами так поступил?

Старая Элис, старая безнадежная Элис. Она, как матрешка, сочетала в себе жену, женщину и девушку.

— Прости. Прости за дурацкий вопрос.

— Ничего, все в порядке.

— Господи, я даже спать не могу. Знаю, ты тоже полуночничаешь. Я слышала твои шаги. Сегодня. Это все потому, что мы так и не поняли, да?

— Вряд ли.

— Он привез тебя. Я рада. Думаю, он хотел, чтобы о тебе позаботились.

— Наверное.

— Но он поступил жестоко по отношению к тебе. Я порой так злюсь на Хьюго!