Короче: сесть на шею было некому.

Работа ему выпала тупая и в общем-то никому не нужная: готовую рекламу для газет присылала Москва, а другого общения с прессой не подразумевалось. Но платили приемлемо. Все не потолки красить.

Время от времени, будто спохватываясь о чем-то важном — пора, пора! — он бросался в свои уютные катакомбы, в которых подпалины, оставленные чужими шедеврами, подсвечены угольками собственных замыслов, где торжественно и страшно от предвкушения чего-то огромного, радостного. Вбегал туда, урча от страсти — будто теперь уж точно навсегда; но снова и снова оказывалось — ненадолго. Только приладится творить — вламывается беспардонная реальность, сует в руки дурацкое свое кайло:

— Кудинов, хватит бездельничать. На, вот, займись.

Кайло, даром что аллегорическое, довлело со вполне натуралистической грубостью. Пресс-секретарь при Башкирове — должность широкопрофильная: пойди, принеси, пшел вон, не мешай. Видимо, Башкиров догадывался о бесполезности пресс-службы в своем филиале.

“Все равно ведь временно”, — подбадривал себя Кудинов, и перед мысленным его взором привычно вздымалась другая — бурливая, полнокровная жизнь мастера: герои нашего времени, проклятые вопросы, фейерверки вдохновения и серафимы на перепутье — жесткие и неукротимые.

В тридцать один, когда на темечке проклюнулась плешка, Кудинов, ужаснувшись затяжному своему бездействию, засел за повесть о поваре-пиромане, изнывающем от желания завершить свою кулинарную карьеру грандиозным праздничным пожаром. Кудинов составил подробный план, написал полглавы — и вдруг женился. На Наде Полищук из параллельной группы, с которой аккурат перед самой дипломной у них обнаружилась тихая взаимная симпатия с перспективами. До перспектив тогда не дошло — Кудинов отвлекся на Марину Алтуфьеву. Зато спустя девять монотонных лет, скрашенных несколькими вялыми романами с затурканными банковскими операционистками, Кудинов, встретив на улице Надю — разведенную, без детей и лишних килограммов, — вцепился в нее без колебаний. Вмиг обретя прежнюю свою искристость, Евгений прямо там, в шумном потоке прохожих, рванул в атаку. “Надюх, неужели мы так и не попробуем?” — сказал он. И мину трогательную скроил — как он умел, представ перед Надеждой не примитивным кобелем среднего возраста, а нестареющим адептом исконной легкости бытия. Надя, смеясь, предложила попробовать безотлагательно. К вечеру они были в постели, через два месяца — в загсе.

“Дуршлаговые тени, — думал Кудинов. — Тени как дуршлаги”.

Тут он вспомнил, как Надя говорит “отбросить через дуршлаг” — и в этой незатейливой кухонной фразе увяз окончательно. Как ни пыхтел, без толку: через дуршлаг ветвей ни тени, ни солнце отбросить никак не удавалось.

Ветви каштанов… дырчатые как дуршлаги…

Хрена! Сбился! Утоп в дуршлагах.

— Да потому что неграмотно! — вслух разозлился Кудинов, насторожив шествовавших мимо голубей; продолжил про себя угрюмо: — Отбросить на дуршлаг, НА! Процедить — через!

Телефон проснулся как раз в тот момент, когда он, стараясь отвлечься от дуршлагов, принялся лепить фразу из “безвкусного провинциального бетона, щедро политого солнцем”.

— Черт вас всех побери!

Звонила Надя, конечно. При всей сбивчивости ее редакторского распорядка звонит она ему только в обед. Кофе она пьет исключительно из старой надколотой кружки. Стрижется все эти годы неизменно под каре. Любое однообразие для нее — источник комфорта. Вероятно, как и сам Кудинов.

— Женек, ты помнишь, что я завтра номер верстаю? У нас на субботу перенеслось?

— И что?

Запнулась. Немного растерянно:

— И поэтому ты весь день с Лешкой. Один.

Дальше, уже оправдываясь:

— Просто напомнила. Суббота ведь завтра. А то в прошлый раз тебя куда-то вызвали. Встречать кого-то. Или провожать. Лелика на этот раз некуда сбагрить: мои ж на даче.

Участливо:

— У тебя что-нибудь случилось, Жень?

Эта ее усугубляющая участливость… Лучше уж огрызнись в ответ, поскандаль по-человечески. Обидься. Поплачь. Прекрати, наконец, вести себя как наемная нянька с ребенком из новорусской семьи.

— Надя, ничего у меня не случилось. Тебе от этого легче?

Помолчала немного. Тишина какая-то шаткая — будто во время паузы в разговоре она успевает что-то сделать: помахать кому-то рукой, переложить что-то на столе, перейти с места на место.

— Ладно, Жень, обнимаю.

Кудинов нажал на “отбой”.

Быть с нею легким он сумел совсем недолго. Спекся сразу после свадьбы. Но Надя, казалось, этого до сих пор не заметила. Как в самом начале она говорит: Женек, обнимаю, — и миллионы шелковых колокольчиков рассыпаются в ее голосе… Черт! Сам он переживает с Надей необъяснимое волнение, тревогу сродни агорафобии. Она так невозмутима, ее всегда так много, так много, так непреодолимо много. Нет, быть с нею легким невозможно.

— Такие вот дуршлаги, — пробубнил Кудинов.

Еще раз всмотрелся в тени у себя под ногами, примериваясь к неуступчивой метафоре.

Пятница, как водится, дожимает — напоследок командует: ап! “Ну-ка, в стоечку, в стоечку. Держим-держим-держим”. Но сегодня Кудинов вне игры. Дел пятничных не осталось, понедельничные затевать глупо. В окна переходной галереи, выходящие внутрь банка, ему видны кусок холла и оперзал. По залу стелется бубнеж рекламных роликов, транслируемых на огромную “плазму”, над галереей гудит вентиляция. В отделе вкладов несколько смурых дерганых клиентов. Верзила с мотоциклетным шлемом самый непоседливый. Боится не успеть до закрытия. То кинется к кассе, то — обратно в кресло. Шлем его — распухший бедный Йорик — бултыхается, насаженный на крюк согнутой руки. То в одном, то в другом коридоре за спиной Кудинова цокотят каблуки — то начальственно вальяжные, то служиво-рысистые. Из подземелья кассы, открытой для проветривания, долетают обрывистый писк и бульки смеха — все, что осталось от голосов кассирш по пути на поверхность.