Он не приехал, конечно, а через три дня ответил: «Что за мерехлюндия, Лика? Мы будем видеться не три-четыре месяца, а сорок четыре года, так как я поеду за Вами или, проще, не пущу Вас. Будем видеться пока не прогоните».

Под конец она обращается к нему с такой просьбой: «Вы отлично знаете, как ( Подчеркнуто Л. С. Мизиновой) я отношусь к Вам, а потому я нисколько не стыжусь и писать об этом. Знаю также и Ваше отношение или снисходительное или полное игнорирования. Самое мое горячее желание вылечиться от этого ужасного состояния, в котором нахожусь, но это так трудно самой. Умоляю Вас, помогите мне, не зовите меня к себе, не видайтесь со мной. Для Вас это не так важно, а мне, может быть, это и поможет Вас забыть. Я не могу уехать раньше декабря или января. Я бы уехала сейчас. В Москве это легко — не видаться, а в Мелихово я не поеду.

Что до того, что могут подумать, да и наконец давно уже думают. Простите мне, что заставляю читать весь этот вздор, но, право, так тяжело. Пользуюсь минутой, в которую имею силу все это написать, а то опять не решусь. Вы не будете смеяться над этим письмом? Нет. Это было бы слишком. Все это не нужно, слушайте, это не фраза, это единственный исход и я умоляю отнестись к нему без смеха и помогать мне. Прощайте».

Что же ответил Чехов на это признание? Не знаем. Только вспышка была улажена: она, разумеется, не выдержала и поехала в Мелихово.

Все-таки что-то изменилось в ее отношениях к Чехову.

Вспоминая об этом, она скажет впоследствии, что была «дважды отвергнута» Чеховым. Пожалуй, она нашла точное выражение: «отвергнута». Он ушел от нее, испугавшись страсти, которая могла бы войти в его спокойную жизнь и помешать работать.

Хотел сильной любви, знал о ней и все-таки ушел. Равнодушие? Нет — это сложнее. То, что окружающим казалось выражением холодности Чехова к людям, на самом деле было свойством его писательской натуры.

Ему было интереснее наблюдать за людьми, чем участвовать вместе с ними в их радостях и несчастиях, или бороться вместе с ними. Он ничем не ответил на порывы Лики, потому что как раз в это время в Ликиной судьбе случился переворот, чрезвычайно его заинтересовавший. То, что с ней происходило, помогало до конца продумать мелькнувший перед ним, как перед его Тригориным, «сюжет для небольшого рассказа».

В это время частым гостем Мелихова стал И. Н. Потапенко, очень приятный Чехову человек. Познакомилась с ним, разумеется, и Лика. В эту зиму и весну 1893 года в Мелихове много музицировали: пели — Лика ведь готовилась к оперной сцене, — играли на скрипке, — Потапенко был прекрасный скрипач; составлялись дуэты. Излюбленным была — «Серенада» Брага.

Это песнь о «девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам смертным непонятна и поэтому обратно улетает в небеса». Так сказано о серенаде Брага в чеховском «Черном монахе».

И что неожиданного в том, что «дважды отвергнутая» Лика заинтересовалась Потапенко? И уже не в шутливом тоне любовной перебранки с Чеховым, а с развязностью, ей так не свойственной, она написала Антону Павловичу: «А я… окончательно влюблена в Потапенко. Что же делать, папочка? Вы все-таки всегда сумеете отделаться от меня и свалить за другого».

И когда она так говорит, то уже не очень веришь в искренность ее чувства к Потапенко. Не переживала ли она мучительную боль, думая, что от нее «отделались» и «свалили» на другого?

Тут и начинается история Нины Заречной, ибо она была ею, эта девушка с несколько наивными представлениями о жизни, с неясными порывами и мечтами об искусстве.

Нина поступает на сцену — она хочет быть драматической актрисой, а Лика учится петь и стремится стать оперной артисткой. Нина бросилась к Тригорину, у которого уже была давняя привязанность к Аркадиной, деспотически им распоряжавшейся. Лика — ушла с Потапенко, у которого была жена, по характеру очень напоминавшая Аркадину.

Дальше произошло все, что изображено в «Чайке». Лику, так же как Тригорин Нину, бросил Потапенко. Это впрочем произошло не сразу. Лика жила в Париже вместе с подругой и училась петь. Потапенко, вместе с женой, тоже жил в Париже.

Чехов, наблюдавший за всей этой драмой, отдельные подробности которой он включал в свою пьесу, не прерывал переписки с Ликой, и все продолжал над ней подсмеиваться.

Потапенко вернулся в Россию без Лики. И Лика пишет Чехову о том, что ее «все забыли». «Последний мой поклонник Потапенко, говорит она, и тот коварно бежал в Россию. Но какая же с… его жена. Вы себе и представить не можете».

Догадывался ли Чехов о драме, переживаемой Ликой? Конечно, потому что, отвечая ей на сообщение об отъезде, точнее было бы сказать, бегстве Потапенко, он пишет: «Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, я здоровье прозевал так же, как Вас». Позднее и малоутешительное признание! А Лика, которая долго сдерживалась, наконец, не вынесла: уехала из Парижа, поселилась в Монтре, на Женевском озере, и послала Чехову несколько писем, выражающих глубокое отчаяние.

Вот отрывок одного из них: