А раз шел «Большой вальс». Ольга смотрела и представляла, как сидели они с Василием в кинотеатре, еще не поженившиеся, в том городе, где она работала, а он заканчивал военное училище. Василий угощал ее дорогими конфетами. И хотя на экране показывалась чужая жизнь, удивительная музыка и красивая, верная любовь героев рождала какие-то неземные чувства, свершалось какое-то колдовство с каждым — душа полнилась чем-то радостным, светлым, нежным.

Василий провожал Ольгу до ее квартиры. Шли они не по тротуару, а по середине зимней, чуть освещенной улицы. Ольга даже помнила — на ней были легкие белые валеночки-чесанки, на нем — хромовые сапоги. Василий, напевая вальс Штрауса, вдруг подхватил Ольгу и закружил-закружил… Она, танцуя, заливисто хохотала, пока он не прильнул губами к ее губам…

Ольга вспомнила все это, как только вышли они с Ирой за село. Зимняя ночь была похожа на ту, довоенную, лишь вместо электрических фонарей над ними висела полная зеленоватая луна. Ольга, как когда-то Василий, напевая «Сказки Венского леса», только что слышанный с экрана и все еще звеневший в ушах вальс, подхватила Иру и закружила. Та, прыснув от смеха, умоляла:

— Ой, Ольга… отстань!.. Какая я танцовщица!.. Забыла, как ноги переставлять…

Дорога была узкая, кружиться вдвоем было неловко, ноги оступались в глубокий снег. И Ольга, оставив в покое Ирину, продолжала вальсировать одна. Из слов вальса она помнила только начальные строчки и все повторяла их:

Проснулись мы с тобой в лесу. Цветы и листья пьют росу… Пьют росу… Пьют росу…

Потом оборвала танец, шагнула к Ирине и, припав к ее плечу, заплакала. Она и сама не знала, что такое нахлынуло на нее. Ирина не уговаривала, не стыдила — молча гладила Ольгу варежкой по рукаву пальто…

Пока шли до деревни, Ольга — уже без слез, спокойно — рассказала, что вспомнилось ей после «Большого вальса».

Обедали все вместе в передней избе. Ольге на трудодни причиталось и хлеба, и гороху, и овощей, и меду. Она все передала в общий семейный котел.

В дождливые августовские и сентябрьские дни они всей семьей несколько раз ходили в лес по грибы и ягоды. На зиму насолили груздей и рыжиков, насушили боровиков, намочили кадку брусники. Все это вместе с солеными огурцами и квашеной капустой стояло в подполье. Не выводился у Павлиновны хлебный квас. Так что, несмотря на трудное военное время и на увеличенные поставки государству, семья Евдокима Никитича, как и все в «Авроре», голода не знала. Деревенская еда Ольге нравилась. Она не обегала ни толокняной болтушки, ни киселя овсяного или горохового, ни каши-повалихи в прихлебку с молоком, ни сладкой луковницы на квасу. Ну а шаньги по праздникам были для нее просто лакомством.

Евдоким Никитич выписывал областную газету «Правда Севера» и считал себя знатоком всех событий в стране и за рубежом. Когда семья бывала в сборе, он заводил разговор о политике. Ольга, как могла, поддерживала этот разговор. Любил Евдоким Никитич рассказывать и про свою службу в военно-морском флоте. Был он когда-то балтийским матросом. Это подтверждали и семейные фотографии, в рамках и без рамок висевшие на стене под стареньким зеркалом. Потом, в гражданскую войну, его вместе с отрядом балтийцев послали на подмогу Красной Армии на Северный фронт. Начинал Евдоким Никитич примерно так:

— Да, Москвы фашисты не увидели, как своих ушей. Подошли и… околели. Без славы, с позором. Похоже было и в гражданскую. Они, наверно, думали, интервенты-то: каюк России, разгромили, всё, в огненном кольце!.. Не тут-то было… Не вдруг в ярость мы, русские, приходим. Но уж разозлимся — никакой вражьей силе не совладать!

— Теперь он, Ольга, — встревала Ульяна Павлиновна, — на весь вечер завелся.

Ольга заступалась за Евдокима Никитича:

— Что вы, Ульяна Павлиновна, он же о деле.

— Ты послушай, а я уж наслушалась за жизнь-то. Пойду полежу на печке.

— Иди, хоть не мешаешь, — напутствовал Евдоким Никитич. — Аришка тоже завалилась?

— Ей что-то нездоровится, — ответила Ольга.

— Так вот… Нас, отряд балтийцев, направили тогда на подмогу к Павлину Виноградову. Слыхала про него? Нет? Был такой питерец. Командовал на Северной Двине флотилией. Я у него служил. Колошматили мы белую сволочь и всякую чужестранную погань во как!.. Павлина любили моряки. Храбрый был мужик. И умница. Рано погиб… Много преданных большевиков пало до поры! — вздыхал он и вдруг с разговора о гражданской войне перескакивал на свой колхоз: — А знаешь, почему наш колхоз «Авророй» назван?

— Наверно, потому, — старалась угадать Ольга, — что ты или кто из ваших служил на «Авроре».

— Чего не было, того не было. Врать не стану. Никто не служил. И я не служил. Крейсер «Аврора» знаменит на весь мир. Он…

— Ну это-то я знаю, Евдоким Никитич, — перебивала Ольга. — По Зимнему дворцу…

— Вот, вот. И когда я предложил на организационном собрании нашим мужикам назвать колхоз этим славным именем, все согласились. Не слыхивал, чтоб еще где был такой колхоз.

— Значит, ты хотел, чтобы и ваш колхоз прогремел на весь мир? — улыбаясь, спрашивала Ольга.