— Милая! — вырвалось у Ольги.

— Любила она раньше Ивана, очень любила. И к Афанасию успела привыкнуть. Он ее долго уговаривал, когда овдовела. Ласковый. На ласку-то и ответила. И тут два чувства столкнулись — к одному мужу прежняя любовь вспыхнула, к другому, ласковому да нежному, жалость сердце разбередила. Думала, водка хмелем ударит в голову, прибавит храбрости, развеселит. Решила: «Была не была — выпью!» И выпила, как мужья, до дна. Полный-то стакан! «Сердечное спасибо тебе, Шурок, — опять сказал Иван. — Это лучше всяких твоих слов». А второй-то, Афанасий-то, сует ей закуску, торопит: «Скорее, Шура, огурчиком закуси». Она отводит его руку: «Ничего, я хлебушек понюхаю». Не закусила. Афоня теперь наливает Ивану и себе. Шура свой порожний стакан отодвинула в сторонку. И сидит. И еще крепче глазами впивается попеременки — в одного, в другого. Улыбнется, сгонит прочь улыбку, вроде опечалится, задумается, потом опять хочет веселой казаться… Все, видно, гадала, которого из двоих выбрать.

— Срок-то уж очень короток — где ж тут сразу решишь, — вставила Валя Грекова.

К окну «До востребования» подошел Виктор. Он не первый раз появлялся здесь с той поры, как доставил Ольге ее Сашу. Поздоровался:

— Здравствуйте, Ольга Ивановна.

— Здравствуйте, Виктор Михайлович. А вам опять писем нет.

— Ничего не поделаешь… Наверно, чернила высохли или перья поломались… Оля, можно вас спросить: вы когда кончаете работу?

Ольга смутилась, но ответила:

— Еще не скоро.

— Тогда до свидания.

Валя Грекова — тут как тут:

— Что я говорила? Влюбился он в нашу Ольгу. Точно!

Ольга даже привстала:

— Что ты мелешь, Валька? Человек ждет важное письмо, а ты…

— Раньше он почему-то не получал здесь ни важных, ни других каких.

— Хватит вам болтать! — остановила их пожилая работница. — Тетя Паша, доскажи, чем же все кончилось.

— А кончилось плохо. Решать Шуре было тру-удно. Мужья-то один одного лучше… Они снова налили — теперь по полстакана. Шура встала улыбчивая, пошла за чем-то на кухню… Пошатывается. Хмель свое берет. А мужья не замечают, беседуют себе, и в разговоре ни тот, ни другой Шуры не касаются — будто ничего промеж их такого нету, друзья друзьями. Долгонько они так сидели, уж водка кончается. И тут Афанасий хватился: «Что ж это Шура-то не с нами?» Иван по-своему понял ее уход: «Наверно, надоело ей нас слушать да на пьяненькие наши рожи глядеть». Беседа их после того не пошла. «Может, позвать Шуру?» — беспокоился Афанасий. «Пойдем посмотрим, не плохо ли ей», — согласился Иван. Пошли на кухню. Нет там Шуры. Спросили у соседки — и к ей не заходила. Афоня кинулся на улицу. Нет и там. Да и прохладно было — не усидишь на улице. Тогда он полез на чердак. Чуяло сердце-то. И только голову просунул — ка-ак закричит!.. Там, на чердаке, висела она, родная, в петле…

— Да что ж она, дура! — вскрикнула Валя.

— Так она надумала, матушка. Удавилась. Не вынесла счастья: погибший муж вернулся и второй есть. Выбрать не хватило сил. Торопилась покончить, покуда хмель не прошел… Теперь оба мужа горюют, и каждый себя виноватит… Хорошая была женщина, красивая из себя. И уж шибко совестливая, царство ей небесное…

Валя сквозь слезы прошептала:

— Глупая, глупая…

Ольга закусила губу, чтобы не всхлипнуть над этим чужим горем: близко к сердцу приняла она судьбу неизвестной ей женщины.

Ольга вышла с почты последней. Одна направилась сквериком домой. Из головы не выходила история, рассказанная тетей Пашей, и Ольга, задумчивая, не замечала под ногами облетевших с берез золотистых листьев, не видела ничего кругом. И когда ее кто-то окликнул по имени, вздрогнула и остановилась.

— Ой, это вы!.. Напугали как… — сказала она, увидев в осенних сумерках вставшего со скамейки Виктора Михайловича.

— Простите, Оля! — виновато произнес он. — И за то, что напугал вас, и за то, что вот так… дерзко поджидаю…

Она пришла в себя и выговорила ему:

— Вы уже два месяца такой. Появляетесь на почте… А писем нет и, наверно, не будет.

— Да, вы угадали: я не жду писем. И не от кого: ни родных у меня, ни близких.

— Зачем же тогда подходить к окошку «До востребования»?

— Вы обижены на меня?

— Люди замечают…

— Это ведь единственное место, где я могу видеть вас.

— Вы говорите так, как будто… Зачем?.. Не надо, прошу… Я люблю своего мужа.

— Я все знаю. Ваш муж погиб на фронте.

— Он пропал без вести.

— Это одно и то же.

— И все равно я люблю его.

Виктор помолчал и уже другим — погрустневшим — голосом произнес:

— У меня война тоже отняла многое…

— Значит, вам нетрудно понять мое настроение?

— Я понимаю… Может, разрешите проводить вас?

— Спасибо, Виктор Михайлович. Дойду я. Не сердитесь. Сашка, наверно, заждался.

— Как он поживает, танкист?

— В заботах. Школьник! Учится прилежно.

— Молодец. Привет ему передавайте.

— Он и так вспоминает вас. Что ж, до свидания.

— До свидания, Оля…

После этого разговора Виктор Михайлович перестал заходить на почту за письмами, которых ему никто не слал. А Ольга — странное творится с человеком! — ждала его прихода. И когда за несколько дней до Октябрьского праздника он снова окликнул ее после работы на бульваре, она даже обрадовалась и не скрывала эту радость от него.

Они с час гуляли по городу. Было прохладно, и Виктор Михайлович взял Ольгу под руку. О многом переговорили они за этот час. Ольга узнала, что Виктор приехал в город незадолго до ее приезда. До того жил в рабочем поселке километров за тридцать. Там перед родами умерла от малярии его жена. Работал он на городской электростанции инженером.