С наступлением ночи к нему вернулось присутствие духа. Не позволяя страхам взять верх над разумом, он заново взвесил все обстоятельства. Если его не схватили за руку раньше, почему это должно случиться теперь, когда остается нанести лишь один — последний и решительный — удар? К тому же не следует сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Бонапарт недавно составил завещание и граф, судя по некоторым признакам, включен в число облагодетельствованных. Окончательный ответ на этот вопрос содержался в трех объемистых пакетах, обвитых лентами и запечатанных сургучными печатями с оттиском герба императора. Жиль видел их собственными глазами, но вот теперь они исчезли из поля его зрения.

Спустя несколько дней губернатор прислал в Лонгвуд-хаус коробку горького миндаля.

А буквально на следующий день до ушей Жиля дошла тревожная информация из совершенно неожиданного источника — от генерала Бертрана, самого верного и самого несчастного из находившихся на острове соратников императора.

Анри Бертран был примерно одного возраста с Наполеоном и служил у него еще с Египетской кампании. В ранге гофмаршала двора он управлял делами во дворце Тюильри, затем разделил с императором изгнание на остров Эльба и вот теперь оказался на Святой Елене. Бертран прослыл человеком педантичным до мелочей, необщительным, скрытным и не особенно деликатным в суждениях о людях. Он каждый божий день непременно бывал у императора, хотя жил — с женой Фанни и четырьмя детьми — на некотором удалении от Лонгвуд-хауса. Это расстояние с течением времени стало непреодолимым препятствием — Бонапарт охладел к Бертрану в пользу Монтолона, который после отъезда семьи делил с императором кров и всегда был к его услугам. Бертран так и не смог примириться с тем, что почетное место приближенной особы перешло Монтолону — аристократу с сомнительным прошлым и с не менее сомнительным моральным обликом.

Итак, Бертран, переживавший момент слабости (ему уже не менее, чем его супруге, хотелось отсюда уехать), поведал Жилю, что император потерял рассудок и невозможно даже себе представить, чтобы он, с его помутившимся разумом, самолично составил завещание, так что, возможно, его последняя воля написана под диктовку де Монтолона. И это говорил один из трех душеприказчиков! Двумя другими были все тот же Монтолон и главный камердинер Луи Маршан.

Жиль серьезно обеспокоился судьбой своей доли в наследстве. Незадолго перед тем он уже испытал неприятные ощущения, когда Наполеон не назначил его душеприказчиком. Однако то, что сказал Маршан, породило в нем самые мрачные предчувствия.

Состояние здоровья императора продолжало неумолимо ухудшаться. Он все реже вставал, не ел почти ничего, кроме супа, иногда — яйца или кусочка печенья. Зато жадно пил вино с ложки, равно как и напиток из горького миндаля, которым Жиль обильно поил его для утоления жажды.

Те, кто знавал Наполеона в расцвете сил и могущества, содрогались от ужаса, видя слабость и немощность великого человека. В отдельные моменты, балансируя на грани помрачения рассудка, он мог долго выспрашивать об одном и том же, как обычный смертный, преследуемый навязчивой идеей или потерявший память.

С учетом всех этих обстоятельств Жиль счел наиболее полезным для себя ускорить развязку. Этот вывод он сделал в ночь с первого на второе мая 1821 года.

В тот самый час, когда Жиль принял решение ускорить приближение кончины императора, корабль, на борту которого находился Жюльен Ласалль, под всеми парусами шел курсом на остров Святой Елены. Широко расставив ноги и заложив руки, еще не полностью восстановившие чувствительность, за спину, под фалды теплого сюртука, сын Наполеона стоял на шканцах и вглядывался вперед, в неведомую даль.

— Капитан заверяет, что при сохранении благоприятного ветра мы можем быть на острове самое позднее через четыре-пять суток, — сообщил, подойдя, Огюст.

— Передай капитану, что он получит вознаграждение, если остаток пути одолеет за три дня, — ответил Жюльен, не повернув головы.

Около трех часов ночи Жиль приступил к исполнению заключительной части плана. Удостоверившись, что в салоне, куда ради удобства окружающих перенесли больного, нет никого, кроме их двоих, он распахнул настежь окно, открыл ставни и снял со спящего Бонапарта одеяло, оставив его на самом сквозняке. Этого оказалось достаточным, чтобы наутро у императора началась лихорадка.

Как и следовало ожидать, Антоммарки не удовлетворился только своими наблюдениями и выводами, но подстраховался, обратившись за консультацией к доктору Арнотту и двум другим английским врачам — Шорту и Митчеллу. Эти трое, действуя с ведома и по прямой указке Хадсона Лоу, проявили единодушие и предписали пациенту десять гран каломели, растворенной с сахаром в воде. Каломель, сильное слабительное, применялась для лечения простудных заболеваний в малых дозировках, в сорок раз меньших, чем предписанная консилиумом. Антоммарки было воспротивился такому назначению, однако англичане аргументировали свое решение тем, что в безнадежном случае если что-то и может помочь, то только в ударных дозах. Кроме того, для Бонапарта, по их мнению, была предпочтительна именно каломель, которая могла благотворно воздействовать как на катаральные явления, возникшие на фоне общего ослабления организма, так и на его хронический запор.

Жиль вздохнул с облегчением. По крайней мере стало ясно, что Монтолон знал не только его планы, но и рецепт профессиональных отравителей минувших эпох — безотказную схему, которой пунктуально следовал Жиль: сначала — мышьяк, вводимый малыми дозами и постепенно; затем — рвотное для ослабления защитных функций желудка; и наконец — питье на основе горького миндаля плюс каломель. Лишь этим можно объяснить положительную реакцию Монтолона на просьбу медиков утвердить высокую дозировку каломели.