Не помня за собой никаких прегрешений (больные накануне все осмотрены, истории болезней заполнены), я с легким сердцем вернулась обратно.

— Присядьте, — голос руководителя слегка смягчился. — На вас поступила жалоба.

Резко возникло ощущение холодного душа: кожа покрылась “мурашками”, ладони вспотели, во рту пересохло. Первая и единственная мысль: кто? Из больных ни один не высказывал мне недовольства. Да и когда? Я только начала здесь работать.

Наверное, вегетативная реакция была настолько очевидна, что профессор как бы даже слегка улыбнулся.

— Да, — продолжал он, — наш ординатор, который, между прочим, платит институту за обучение валютой, недоволен вашим вчерашним поведением, расценивает его как расизм, — и профессор потряс у меня перед глазами каким-то листком бумаги:

— Вот, ознакомьтесь.

Буквы прыгали перед глазами, я никак не могла понять смысла странных фраз, написанных непонятно по каким орфографическим правилам. Когда пошла пятая (или десятая) минута моего бессмысленного разглядывания нескольких строчек, завкафедрой не выдержал:

— Ну, что скажете?

— Что? — тупо повторила я его вопрос.

— Отвечать что ординатору будем? — уже с раздражением переспросил профессор.

Мыслей не было. То есть что такое “расизм” я понимаю, но при чем здесь мое поведение — не понимаю.

— Вам что, сложно было с этим товарищем потанцевать? Теперь всей кафедре за вас расхлебывать, — профессор обреченно откинулся на спинку кресла.

…Да, демократия называется! Я-то наивно думала, что Советский Союз с его заковыристыми правилами и нормами ушел в прошлое; что желание танцевать или не танцевать с кем-то — это только мое желание. Оказывается, это расизм.

— Долго сидеть-то будем? У меня ученый совет, между прочим, — не выдержал профессор затянувшегося молчания.

— Да… Конечно… Извините, не подумала… Исправлюсь… — кроме этих дурацких слов в голову ничего не приходило.

— Исправляйтесь, но аккуратно. Перекосы нам тоже не нужны, — произнес профессор с нажимом на слово “перекосы”, но уточнять не стал. — А сейчас идите и напишите объяснительную обо всем случившемся.

Выйдя из ординаторской, я, как нарочно, нос к носу столкнулась с этим самым африканским ординатором. Он что-то яростно прошипел мне в лицо на своем языке, но я ничего не поняла. И вообще, все это дело казалось таким глупым, таким нереальным! Подумаешь, с кем я танцую, а с кем нет. Почему это так важно?

В смотровой, куда я направилась, стоял умеренный шумок, примерно как в пчелином улье: кто-то из врачей разговаривал с пациентом, кто-то смотрел больного в щелевой лампе, кто-то проводил измерение параметров зрения на приборе. Люди — больные, врачи — входили, выходили. Короче, нормальная рабочая обстановка. На этом фоне всеобщей осмысленной деятельности моя предполагаемая объяснительная казалась еще более нелепой.

Я подошла к столу Евгении Петровны, врача, которая была моим как бы наставником.

— Ну, что? Выгоняют или оставляют? — спросила она напрямую.

(“От людей на деревне не спрячешься…” — промелькнуло в голове).

— А вы уже знаете? — глупо было спрашивать, но я спросила.

— Конечно, я же за тебя отвечаю.

— И за танцы? — изумилась я.

— За все! — отрезала Евгения Петровна. — Так как, оставляют?

— Да, только объяснительную надо написать.

— Это ерунда, напишем.

Вот что значит чуткий опытный наставник! Уже через десять минут я несла к заведующему кафедрой старательно написанную под диктовку Евгении Петровны объяснительную (ранее также старательно запомненную ею со слов профессора — о чем я, конечно, тогда не знала). На этом история с танцами закончилась. Так я думала.

…Прошло примерно полгода. Многие люди, и даже врачи, почему-то относятся к офтальмологии (а соответственно и к глазным врачам) несколько пренебрежительно. Мол, что там сложного! Капай больному капли, да и все. Некоторые даже предполагают, что и сами капли бывают только одни — глазные, так что думать глазным врачам вообще не надо. Как они ошибаются!

Обучаясь и работая в ординатуре, я видела великое множество сложных и клинически, и психологически случаев, причем каждый был по-своему уникален и несопоставим с остальными. Стандарт диагностики и лечения есть — и в то же время его нет.

Приводят на консультацию из другого отделения мальчика девяти лет. Перелом руки. Как будто бы к глазу —никакого отношения. Но что-то при осмотре не понравилось невропатологу, и он назначил консультацию у окулиста. Евгения Петровна решила, что с проверкой остроты зрения у ребенка проблем не будет, и поручила это дело мне.

Ребенок с мамой, держит ее за руку, не отпускает.

— Как тебя зовут? — спрашиваю.

Молчит.

— Я буду показывать тебе буквы, а ты будешь называть их. Хорошо? — пытаюсь все-таки установить контакт.