— Через две недели переберемся на новую квартиру.

— На какой улице?

— На Зеленой улице.

«Зеленая улица», — откликнулась Аннеле, словно вручили ей подарок. Прекрасной, полной надежд казалась ей Зеленая улица.

Словно партнеры в хороводе, менялись лето и осень. Школьники с хуторов солнечной Земгале снова запрудили елгавские улицы. Еще острее щемило сердце от слова, которым был отмечен каждый день Аннеле: отречение. Она о школе больше не говорила — все равно напрасно. Путь, который избрала она по собственному разумению в надежде познать жизнь, оказался ложным, для нее неприемлемым. Надо было все силы сосредоточить на работе, которую подсунула ей судьба: может быть, удастся все-таки освоить ее как следует.

Ранним утром приехал Мелнземис со своим старшим сыном Кристапом. Лошадь они оставили на постоялом дворе, каждый тащил на себе объемистый мешок. В одном была постель и одежда Кристапа, в другом съестные припасы. Для Зеленой улицы это явилось полной неожиданностью — Кристапа не ждали. Мелнземис сам решил: договорятся с хозяйкой, когда приедут, вместе все и обсудят. Они знали, что места у родни хватает, и Кристап сумеет пожить у них годик, пока в школу будет ходить, чтобы как следует считать научиться да по-немецки говорить — ни то, ни другое не очень-то ему дается. Дольше ходить в школу расчета нет — так и так хозяином будет. Продукты Кристапу возить станут. Будут себе варить, и его долю пусть закладывают, не придется лишний раз огонь разводить. Место для кровати да стола для него тоже найдется — ведь не откажут? А когда рожь обмолотят, и копейку сможет подбросить, пообещал Мелнземис.

В комнате, где спала мать, возле окна поставили для Кристапа стол, а за платяным шкафом топчан и покрыли его клетчатым одеялом. В первый день он вырядился — надел черный галстук, крахмальный воротничок, твердый, как дерево, и желтый, как трутовик, — видно, года два пролежал в сундуке у матери. А вечером сорвал этот хлам с натертой докрасна шеи. Завтра ни за что этот хомут не напялит, да и другие ребята пришли в школу, одетые по сельской моде — повязали пестрые платки. Ведь не в гимназию он ходит.

Настала осень, и работы прибавилось. Госпожа Ранка, самая приятная заказчица Лизини, была за границей и собиралась привезти чуть не полвагона премиленьких вещиц. А это значило, что к ее приезду нужно было освободиться, но прежде удовлетворить всех предыдущих заказчиц, которые настаивали на своих правах. Это были баронесса Хейдемане и вдова пастора госпожа Тидемане. Баронесса сообщила о своем приезде за день раньше, чем госпожа пасторша, поэтому к ней первой и надо было идти.

— Я сказала своим дамам, что у меня есть младшая сестра, которая у меня учится, и я должна взять ее с собой. Только с таким условием я согласилась работать у них дома.

— Что? Взять меня с собой? Что я, пакет какой-то?

— Ну, что ты, — погладила ее по плечу Лизиня. — Как же нам иначе устроиться?

— И они согласились?

— Как же им не согласиться? Вместо одной пары рук две получат, а платить станут за одну.

— Но это ужасно несправедливо!

— Иди скажи им об этом!

Аннеле попыталась скрасить горечь этих слов шуткой.

— Будем бегать по елгавским улицам с аршином и ножницами, как портяжка-еврей Иоске со своим сыночком или Ленивый и Шустрый Янкели.

— Будем делать то, что надо, — ответила Лизиня без улыбки.

Работать приходилось с восьми до восьми без перерыва. По утрам сестры встречали школьников, которые с портфелями и стопками книг спешили в школу. Аннеле пыталась не смотреть на них, идти мимо с гордо поднятой головой. Но как ни шла она, гордо или понурясь, избранники судьбы и внимания не обращали на маленькую работницу. Зато она думала о них весь день, весь день они стояли у нее перед глазами.

Хейдеманы жили в собственном доме на берегу Дриксы. Позади дома простирался сад, заросший деревьями и кустами, густой, без проблеска солнца. Сестры работали в комнате, окно которой затеняли высокие раскидистые каштаны. В комнатах был какой-то странный запах. Чем пахнет? Аннеле повела носом. Увядшими цветами, духами, чуть-чуть плесенью. Летом дом стоял необитаемым, окна почти не открывались. Воздух сырой, промозглый. Солнце сюда не заглядывало.

Лизиня молча ушла куда-то и возвратилась с охапкой одежды.

— Пори! — бросила одну вещь Аннеле. Она молчала. Не смеялась. Словно ее подменили. Похоже, угнетало ее что-то в этом доме.

«Так и суждено нам тут сидеть, словно в могиле?» — Аннеле тяжело вздохнула.

Довольно долго они работали молча. Вдруг за дверью раздался чей-то веселый голос, дверь отворилась, и влетела та, что распевала. Белый фартук. Белая батистовая наколка на пышно взбитых волосах. Протянула Лизине руку, шумная и быстрая.

— Добрый день, добрый день! Опять в нашу берлогу? У-у-у! — затянула она.

— Да что вы, Етыня, — старалась успокоить ее Лизиня.

— Дома ни души. Вы что ж, не слышите, какой тарарам мы на кухне устроили? Голубка уж не голубка, а настоящая сорока. Чтоб перевернулось все в этом доме мертвецов! Как сам с Алфонсом за дверь, так сама с козочками по магазинам. Сейчас они цветут — вчера баронов кошелек порастрясли. Теперь до обеда домой не жди. Может, еще прикажут обед в лавку к еврею нести.