человечестве» (24).

Глубина и необычайная «материальность» гоголевского народного взгляда, ознаменовавшие решительное сближение творчества писателя с «жизнью действительной», с «духом народа» (Белинский), вызвали волну (точнее, цепную реакцию) охранительного предубеждения и пуризма, явились условием острейших полемических нападок, довольно выразительно подчеркнувших (так сказать, от противного) народную направленность гоголевских характеристик. В статье «Настоящий момент и дух нашей литературы» Ф. Булгарин, стремясь опровергнуть формулу Белинского: «Гоголь - «певец совершенной истины жизни», «доносил» благонамеренной публике: «Между нами есть писатели, которые, ради оригинальности, коверкают и терзают русский язык, как в пытке, и, ради народности, низводят его ниже сельского говору...» (27). Ему вторили Н. Греч, О. Сенковский, Н. Полевой, причислявшие «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Арабески», «Миргород» к «домашней литературе малороссиян», а героев этих произведений - к созданиям «местного пошиба», не имеющим ни верности, ни полноты, ни смелости» (28). Считая стихией Гоголя «добродушную шутку, малороссийский жарт», Н. Полевой перечеркивал в «Тарасе Бульбе» те места, где «запорожцы являются героями». В «Очерке русской литературы за 1838 год» он отмечал: «Гоголь «просто несносен, когда его казаки начинают... геройствовать» (29). Точку зрения Полевого «по-своему» развивал Шевырев. «В Гоголе мы видим существо двойственное или раздвоившееся, - писал он, отрицая в «Мертвых душах» национальную основу.
– Поэзия его не цельная, а двойная, распадшаяся» (30).

Аналогичное восприятие гоголевской народности без особых уточнений переняла и либеральная критика. В. П. Кулиш, один из первых биографов Гоголя, опубликовавший в 1855-1861 годах ряд содержательных материалов о творческой истории «малороссийских повестей» писателя, отнес «Тараса Бульбу» к «миражу казатчины», а персонажей эпопеи - к надуманным фигурам, не имевших «исторической и народной истины». «Казачий потомок был преисполнен веры в то, что существовало только в воображении фанатиков» (31), - заметил он в письме к В.И. Шенроку. Сам В.И. Шенрок, подготовивший фундаментальный свод «Материалов для биографии Гоголя» в четырех томах, считал, что народно-поэтический и мистический «элементы», вошедшие в гоголевские характеристики, увели писателя далеко за пределы исторической действительности» и, следовательно, свели на нет их познавательно-реальную значимость (32). В образах «Тараса Бульбы» и других произведений «нет и одной десятой трезвости» (33), подтверждал выводы Шенрока А. Скабичевский.

Крайне несвободными от конструктивно-формалистических воззрений оказались и исследования И. Мандельштама, Д. Овсянико-Куликовского, В. Гиппиуса, А. Слонимского, Ю. Тынянова, В. Переверзева, вычленивших народную основу из гоголевской эстетики и сосредоточивших внимание на условном, иррациональном в ней. И. Мандельштам, например, усмотрел в творческом методе Гоголя сплошные «всплески выдумки» и «неимоверный гиперболизм», не заключавший ни «задатков жизни», ни ее «реальных контуров» (34). В. Гиппиус и А. Слонимский обнаружили одни «непомерные тени», образуемые «причудливым лучом народной фантастики» (35). Ю.Тынянов уловил в «скрове» наиболее пафосных гоголевских мест - карикатуризм, «материал для пародии» (36).

Д. Овсянико-Куликовский - «преобладание траты над накопленным, дедукции над индукцией, интуиции над знанием, пониманием» (37). Для В. Переверзева народность гоголевских героев явилась также не чем иным, как «подделкой», красивой стилизацией», пронизанной «абстрактностью». В работах о Гоголе Переверзев красной нитью провел мысль о том, что идея народности к писателю совершенно «неприложима», поскольку он, Гоголь, всю жизнь черпал вдохновение не в народе, а в среде «мелкопоместных душевладельцев» и создал не галерею народных характеров, а вереницу «существователей», наряженных в «партикулярные платья» и «казацкие свитки» (38).

Поток такого рода истолкований - нетворческих, препарирующих саму природу народного мировосприятия, - был приостановлен только на рубеже 40-50-х годов нашего столетия (39), когда взоры исследователей обратились к народности как к кардинальной проблеме гоголеведения, как к перекрестку, где сосредоточились интересы самых разных идейных станов, самых разных умонастроений. Обозначая новую веху в осмыслении гоголевского наследия, «Правда» в день столетия со дня смерти художника писала: «Творец гениальных произведений, он содействовал развитию общественного самосознания своего народа... Его художественные произведения, его неумирающая сатира служили, служат и будут служить народу...» Предвидение Короленко: «С ростом просвещения будет все возрастать известность Гоголя в народных массах» (40) выступило в качестве живого творческого фактора. Наблюдение М.Б.Храпченко: Гоголь народен на всех этапах своей творческой эволюции (41) явилось чрезвычайно важным исследовательским итогом, открывшим новые горизонты для познания реалистических глубин эпико-героических и сатирических персонажей великого писателя.

В самом деле, весь творческий «арсенал» Гоголя – от «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до «Мертвых душ» - красноречивые этапы все углубляющегося постижения писателем «коренных сил народа», общественного потенциала нации. На этапе «вечеров» народность гоголевских характеров проступила в том, что они заявили о себе как создания «жизни истинной», органичные «трансформации» фольклорных образов, утверждавших идею нравственного и социального равенства сословий.

На этапе «Тараса Бульбы» меру народности характеров писателя составил народный реалистический историзм. Развивая принципы декабристов и Пушкина, Гоголь отделился от народнопоэтических источников, чтобы быть к ним ближе, и на основе народных воззрений в «национально вылившейся форме» показал неоспоримое превосходство народных «низов» над «верхами». Не случайно в самом «складе» персонажей произведения Белинский уловил «типизм», связанный с «гремящими дифирамбами народного самосознания».

На этапе «Петербургских повестей» принципы народности у Гоголя проявились в проблематике и построении характеров, закрепивших свойственные русской литературе традиции демократизма и углубивших общественное внимание к жизни и быту «простого» человека, ставших зеркалом русской действительности во всех ее контрастах.

На этапе «Мертвых душ» гоголевская концепция народного характера нашла выражение в изображении противоречий между сущностью национальных черт народа и социальными условиями его бытия, в выявлении коренных сил нации, заключенных в исторически вылившихся сословных формах, во внутренней конфронтации их вырождения и возрождения. «Мертвые души», - отмечал Белинский, - творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни...»

И наконец, на этапе «Авторской исповеди» критерием «качеств» народного характера выступила выстраданная убежденность писателя в том, что, прежде чем браться за «просвещение народное», просветителям-доброхотам необходимо «просветиться самим», так как «землепашец наш... нравственнее других и менее других нуждается в наставлении...» Безмерно озабоченный сохранением положительных народных начал в русской действительности, Гоголь писал в одном из «прощальных» писем к Жуковскому: «Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые... не всеми замечены и оценены...» В дни юбилейных гоголевских торжеств 1909 года наиболее чуткие любители русской словесности, вглядевшиеся в творчество писателя, расслышали этот завет. «Среди полного затишья 40-х годов Гоголь видел бешеную скачку русской тройки, - сказал в своей речи на торжественном собрании Московского университета профессор Е. П. Трубецкой.
– Ничего подобного в то время не происходило, и, конечно, Россия тогда никого не обгоняла. Тут Гоголь, очевидно, не наблюдал, а предвидел, ибо чуял народный характер...»