Читать эти и прочие вожделенно-скрупулезные придыхания Соловьева-Смолина, увенчанные сегодня его титулами, и тяжело и неловко. Но, отбросивши «всю извращь непотребного», вспомним Валерия Брюсова. «Мы натешимся с козой!..» - так эротолюбивый «таран нежити», как его называл Андрей Белый, скорый на перо, глубоко патриотичный и возвышенный, восставал из «тихого ада» и встраивался в «скрежет первоначальный». Есть один-единственный критерий «русскости» - цена, которой оплачено постигающее правду Слово. От Виктора Ерофеева в этом контексте исходит «звук надтреснутый и пустой», от Юрия Мамлеева, напротив, «полный», потому как он за все платит жизнью и судьбой. Соловьев-Смолин, обретший предпосылки «внутреннего существования» в журнале «Кубань» и с оглядкой на кормящих попирающий его, откупил право благоденствовать как хочет и как может. Откупил кривящими под Иуду, перелицованными и квелыми симулякрами. В достославном прошлом продажный Булгарин сумел не «охаять» декабриста Рылеева, до ареста сильно поддержавшего «обоюдного» Фаддея. Зафрахтованному алкающей неприкаянностью Соловьеву-Смолину, это, по всей видимости, не под силу.

9.

У Достоевского Мармеладов вопрошает: «А что, если идти дальше некуда?» Соловьев-Смолин, достигший галлюциногенной цели, дает совет: саморазлагаться. И с ощеренной досадой сетуя на отсутствие у «Кубани» больных генов, гламура и глянца, как бы проваливается в воронку собственного просевшего нутра. Как известно, в Кабалле имеется кодификация смертей. До № 70 - идут смерти нормальные, обусловленные ходом жизни. Но уже смерть № 71 - «стремная», вызванная, скажем, желанием повторить пируэт «поцелуй меня в пачку». А смерть № 72, согласно идишкайту, вообще, постыдная, - от идиотизма плюс. И настигает тех, кто попирает тонкую материю живого существования: псевдоучено мухлюет, дрессированно фабрикует, суемудро прельщает позиханиями снулой рыбы.

10.

«Для того, чтобы диссертационный Спектакль по филологии на Кубани «конвертировать», нужно не только время, а и гуманитарная предпосылка. Наподобие той, что возникает при отдельных погребальных отправлениях.» Так говорит доктор филологии, профессор КГУК, прозаик и публицист Владимир Рунов, просматривая свежие авторефераты. Оставшись без Г.П. Немца и А.Л. Факторовича, диссертационно-филологическое предприятие при КубГУ продолжает «сбываться». Многим и многим потерянным очень хочется найти собственные яйца в чужих гнездах. Однако характер «остепененного» Промысла стал до того пристрастно-избирателен, что непонятно, почему этот Промысел делится на две части - до защиты и после. Из условной тысячи высокоостепененных филологов-кубанцев - 999-ть пребывают в щепетильно-критическом дежа вю - походят на сервировщиков-травести, как бы пришлепнутых постлиберальной догмой. Около пятидесяти из них фетишизируют социально-модерницазионную буффонаду, и в ожидании «прикорма» переводят ее утопический дискурс с суконного языка на язык удачливого дебилизма. Еще двадцать пять мнят себя учеными-имиджмейкерами, учеными-инноваторами, учеными-комментаторами и т.д. Они двигают официально-конспирологическую тезу, подобно порно или реалити-шоу побуждают к завиральному сознанию и, перефразируя Селина, годятся для костра больше, чем трещотки.

11.

Здесь сам собой встает вопрос: а надобно ли вообще ворошить кубанскую «остепененную» филологию, у которой под хит-прикидом неистребимая промондиалистская парша? И заодно извлекать из церебральной порчи Георгия Матвеевича Соловьева, пролезшего через игольное ушко и поймавшего «райский» кайф? Правильным ответом будет: скорее надо, чем нет. Суть в том, что кубанская «остепененная» филология с садняще-доминантным Мучеником и прочим «ученым цветом» - не просто рухнувшая Мета-школа, а и остепененно-тактильный «бриколаж» по касательной. То есть тот контрапункт «чиновной касты» и «ученой химеры», который можно назвать «образованческим ажуром». «Остепенение», еще недавно в глазах окружающих являвшее образчик ловкого надувательства и амбициозного смака, сегодня, в связи с вовлечением «верхушки», стало депозитом момента. И в своем кастовом катарсисе достигло такой степени, которая позволяет остепененному попс-Салону переживать собственный исход как яркое Наслаждение.

12.

Назвать точное число получивших ученую степень «от Немца» сегодня вряд ли кто сможет. Разумеется, - навскидку. Однако именно эта категория «остепененных», особенно в журналистике, пробавляется у рычагов «публичной экспликации». И все же, почему в фокус «очевидного» возведен Соловьев-Смолин, а, скажем, не Надежда Павловна Кравченко, фигурантка более, чем одиозная или, выразимся мягче, проблемная? К тому же, согласно нашему источнику, доведшая угодливо-зачарованного Горемыку до болезненного опустошения?

Ответ без преувеличения на поверхности. Соловьев-Смолин, пронзительный активист и имманентный подвижник, был поставлен на ноги и получил путевку в Большую Жизнь русской советской действительностью. Придя в журнал «Кубань» и заняв место «ответственного секретаря», он вживался в трагедию России не как мятущийся соглядатай-примат, а как, другого сравнения, наверное, нет, обретающий себя Поэт. И какое-то время не просто жил в этой общенародной трагедии, а и «прорастал», хотя предчувствовал, даже твердо улавливал, что Нечисть ни делает - все к лучшему ...

Бессмысленная планида может быть у любого профессионального андрогина, прохваченного современной этикой: лижи активней, славословь до кровавых мозолей на языке. Планида Георгия Соловьева в этом контексте - нехороша до неправдоподобия и до неправдоподобия неэстетична. А потому должна обернуться Поступком. Ведь что надо было делать, обретя ученые титулы? «Низвергнуть в пыль угодников небес», если воспользоваться подсказкой Байрона, любимого поэта раннего Факторовича. А он, подобно блудопоклоннику, застыл перед ложным Иконостасом.

Несмотря на жирную салонность в верхнем ярусе, на масс-медийные понты, на эфемерную «сложность», Кубань медленно подползает к переменам. Соловьев-Смолин, не отключенный от мук и стенаний замурованных, со своей дистанции - потаенной и добронравной, - как хочется думать, не сошел. В свое время он в буквальном смысле вырвал из небытия Марину Анатольевну Шахбазян и помог обрести ей судьбу. Незадачливая кубанская Черубина, обреченно ерзавшая размягченно-поэтическим крестцом на мифолитературных посиделках, именно под его приглядом обрела «твердую кость» - стала пара-православным взыскателем земного благочестия. Еще более значим его вклад в патриотическую брутальность Юрия Михайловича Павлова, развернувшегося на перевале русскоязычной ломки и, на пике энтропийно-сизифовой перетасовки русского архетипа, озаренно осознавшего: задвинутая, затравленная, находящаяся в анабиозе «Кубань» остается «паролем».