Жах! — жесткой стрелой ударило в резной наличник над головой, и тут же певуче ответил арбалет Руты: ахнул и покатился вбок бородатый дружинник, притаившийся с луком за углом дровяного сарая. Молодец сестричка! — крикнул Данька и, нахмурившись, вытянул из ножен бесконечное лезвие меча: не вороном, так лезвием достану… Подходи по одному.

Он ждал недолго — вертким зверьком метнулось что-то в сенях, шарахнулось от протянутой когтистой лапы и блеснуло острым лезвием топора. «Добро пожаловать!» — злобно пробормотал Данька и, в широком прыжке пролетев полкомнаты, приземлился наперерез вражескому дружиннику. Увидел — смазанным пятном краснеет рожа, ниже темные пятна грязи на рубахе и — скользкая молния боевой секиры вздымается в руках, подлетает вверх для удара! «Ну нет, так ты не успеешь», — хмыкнул Данила и тупо ткнул острием меча в середину рубахи. Удар, видимо, получился сильным — дружинник беззвучно дернулся и, заваливаясь головой на грудь, спиной вперед вылетел через дверь наружу…

Следующий! — в голос проорал Данька и мельком оглянулся вбок. Там дядька Сильвестр обнимал за шею другого вражеского воина, который успел было протиснуть в окно половину туловища, а теперь только беззвучно надувал щеки и пытался уколоть медведя кинжалом в бедро. «Наши дела на так уж плохи», — усмехнулся Данька и вновь повернулся лицом к двери: услышал быстрые шаги очередного посетителя. Нагнул голову, выставил вперед меч и приготовился встретить гостя крайне недружелюбным взглядом.

Человек вышагнул из-за косяка, зачем-то сжимая в руке до смешного узенький и короткий кинжал, — и Данька похолодел. Глаза. Глаза были знакомые — глубокие и темные, с жесткой серой рябью по поверхности, с мягкой темнотой на дне. За эти два дня Данила позабыл, что у человека может быть подобный взгляд.

— Ты уж прости меня, Алеша… Кажется, я поранил кого-то из твоих друзей… — пробормотал Данька, опуская меч.

Старцев помолчал, подчеркнуто неторопливо оглядел тесную комнату, набитую разъяренными медведями и красивыми девушками.

— А ты тут устроился совсем неплохо! — наконец улыбнулся он, приветственно распахивая руки. — Это мне надо извиниться, что потревожил. Ха-ха-ха, дружище! Признаться, рад тебя видеть живым. Наконец мы в сборе… Идем скорее в крепость — там валяется пьяный Бисер, он проснется и заобнимает тебя до смерти.

— Славка? Он тоже здесь? — Данила радостно сдавил князя Алексиоса Геурона в объятьях и даже совершенно неожиданно для самого себя чмокнул его в отросшую бороду на худой щеке. — Значит, сегодня пьем! У меня в телеге полный улей лучшего боярского меду… Я думаю, Стенька особенно оценит!

Старцев вздрогнул и отступил на шаг.

— Стенька… я почему-то забыл о нем.

Я и сам не люблю прологи и послесловия. Всему виной досадное совпадение, по которому ни один из авторов не включил в свой дневник сколько-нибудь вразумительного описания столь важного события, как Жиробрегский (Великосиськовский) съезд пучинистов.

В отличие от большинства позднейших исследователей, я не склонен объяснять это излишним пристрастием игроков к алыберскому вину из передвижного погребка царя Леванида Зиждителя, а также к боярскому меду с пасеки деда Посуха. Бесспорно, каждому приятно видеть старых друзей, земляков по исторической эпохе, живыми и здоровыми после двух дней, проведенных среди глухого варварства и какой-то поистине хрестоматийной дикости. Душевное радование, совершенно естественное в подобных обстоятельствах, могло в какой-то мере отвлечь Мстислава, Алексиоса и Данилу от прямой обязанности искренне и беспристрастно описывать каждую секунду своего анахроничного бытия в ходе небывалого эксперимента с Серебряным Колоколом.

Однако единственно пьянством и необузданным ликованием дружества невозможно оправдать их удивительного невнимания к замечательному консилиуму князей, богатырей и старцев, состоявшемуся утром 18 июня 970 года по Р.Х. в городе Жиробреге (новое название — Великие Сиськи). Как известно, именно на этом съезде дебютанты смогли наконец разобраться в лихорадочной мешанине имен и названий, окружавшей их с самой первой секунды игрового времени. Внимательный читатель заметил, пожалуй, что лишь дебют Алексиоса Геурона охарактеризовался некоторой степенью осознания игроком того, чью партию и на чьей стороне ему приходится играть (с другой стороны, что касается, например, безумного гамбита Мстиславки Лыковича, здесь вплоть до самого Жиробрегского съезда царила, как можно видеть, совершенная сумятица политических и нравственных воззрений игрока). Таким образом, трое друзей с необходимостью осознавали всю важности происходящего на съезде и не могли манкировать своими обязанностями наблюдателей-хроникеров единственно из слабости к хмельным напиткам. Я уверен, что им попросту не достало времени изложить события на бумаге (точнее, бересте) как раз по причине чрезвычайной загруженности и ангажированности в дела съезда.

Нам доподлинно известно, что съезд начал свою работу в девять часов утра. Сигналом к открытию заседаний стало известие об окончательном пробуждении одного из участников, который долгое время не мог прийти в себя после пира, устроенного накануне наместником Босятой. Поднявшись из палатного бруса в просторную и светлую горницу, где уже собрались коллеги, Мстислав Лыкович попросил пива и, получив его, с весьма задумчивым и даже трагическим видом занял почетное место в торце стола — впрочем, оно и полагалось ему как новому правителю Жиробрега. Заметим, что играл он эту ответственную роль недолго — поморщившись и тяжело качнув головой, произнес:

— Не… так жить нельзя. Великие Сиськи — слишком шумный и развратный город, мне такие не нравятся. Мне уже не семнадцать лет. Я хочу тишины…

Когда десятник Лито, постучав рукоятью меча в щит, призвал собравшихся к молчаливому вниманию, Мстислав добавил:

— Надоело быть князем. Голова болит. Лешка, забирай ты у меня этот паршивый Жиробрег с Опорьем в придачу! Тошнит смотреть на благополучие коррумпированной верхушки. Рыба, она — тухнет с головы, господа! Я это чувствую. Девушка, мне бы еще пивка…