Победа осталась за поляками, но жертв было много с обеих сторон.

На Белинской улице из окон верхнего этажа защелкали выстрелы: стреляли в уходящих к порту добровольцев. Один доброволец, мальчишка гимназического возраста, упал замертво: пуля разбила ему голову.

Добровольцы дали дружный и мощный ответный залп.

Зато французы совсем потеряли голову. Они неслись по улицам как ошалелые, перевернули по пути две пролетки.

Бунин стоял возле окна своей комнаты, когда его взору предстало жуткое зрелище. На телеге, мотая головой на неровностях булыжной мостовой, лежал на животе мертвец. Из развороченного затылка вылезала серая масса мозгов. Картуз валялся на заду. Сапоги были сняты, грязные портянки болтались.

— Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, — сказал Бунин жене.

Та, едва взглянув на телегу, тут же в страхе отвернулась.

* * *

Бунин пристрастился к чтению различных приказов, количество которых с приходом большевиков резко увеличилось на заборах и стенах.

Выйдя на Княжескую, Бунин увидал возле телеграфного столба кучку обывателей. Они с жаром обсуждали свеженаклеенный приказ. Судя по репликам, мнения резко расходились. Старушка в длинной синей юбке в белый горошек и в таком же платочке с удовольствием воскликнула:

— Вот какой молодец! Утек от большевиков!

Широконосый мужчина с растопыренными ушами, на которых держалась соломенная шляпа, с презрением цедил:

— Негодяй и натуральный изменник. А вы, женщина, темный, глупый элемент.

Толпа разделилась, но большинство поддерживали старушку.

Бунин протиснулся поближе и, щурясь на солнце, прочитал:

Самозванец Григорьев вне закона Постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны

В момент, когда советская Украина напрягает все свои силы, чтобы совместно с советской Россией прогнать из Донецкого бассейна золотопогонных холопов, когда Красная армия готова очистить Бессарабию и Буковину от румынско-помещичьей сволочи и протянуть руку помощи красной Венгрии, неизменные враги социалистической революции Украины, левые эсеры, заносят снова над ней преступную руку.

Дезорганизация Красной армии и гнусное предательство сбросили советскую власть в Елизаветграде. Во главе заговора стал атаман Григорьев — перебежчик петлюровского лагеря. Чтобы привлечь на свою сторону вверенных ему красноармейцев, Григорьев спаивает их вином, захваченным в Одессе… Сам постоянно пьяный, самозванец Григорьев совместно со своим штабом возымел честолюбивую мысль стать новым Гетманом Украины, но его постигнет участь худшая, чем Скоропадского и Петлюру.

Одновременно с мерами военного характера Совет Рабоче-Крестьянской Обороны постановил:

1. Григорьев и все его ближайшие сотрудники объявлены вне закона.

2. Каждый гражданин советской Украины, в частности каждый красноармеец обязан расстреливать их на месте.

3. Всякое оказание содействия Григорьеву и его сообщникам будет считаться изменой республике и караться со всей строгостью военно-революционного времени, вплоть до расстрела.

— Каков бандит! — обратился к Бунину человек в шляпе.

— Натуральный изменник! — улыбнулся Бунин, повторяя слова своего собеседника.

— Правильно! А вот товарищ старушка ведет неправильную агитацию… Взгреть могут!

Бунин отправился на базар — купить соленых огурцов.

4

На следующий день по городу разнесся слух: партизаны под водительством бывшего штабс-капитана Николая Григорьева, служившего то у Петлюры, то переходившего к красным войскам, то самостийно грабившего местное население, двигаются на Одессу. По пути Григорьев расстреливал коммунистов и беспартийных, бедных и богатых, устраивал еврейские погромы. В июле атаман с остатками своей армии присоединится к Нестору Ивановичу Махно, по приказу которого его изрубят шашками.

Погромы перекинулись в Одессу. В одну из майских ночей 1919 года на Большом Фонтане были убиты четырнадцать комиссаров-евреев и три десятка беспартийных. Бандиты громили магазины и лавочки, врывались в дома, стаскивали спящих с кроватей, насиловали, резали, грабили.

«Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью переводивший нас с дачи, очень милый человек», — с сердечной болью записал в дневник Бунин. «Был возле Думы. Очень холодно, серо, пустое море, мертвый порт, далеко на рейде французский миноносец, очень маленький на вид, какой-то жалкий в своем одиночестве, в своей нелепости, — черт знает, зачем французы шатаются сюда, чего выжидают, что затевают? Возле пушки кучка народа, одни возмущались «днем мирного восстания», другие горячо, нагло поучали и распекали их.

Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно, — опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, — как мало они видели, даже мои!

Сейчас на дворе ночь, темь, льет дождь, нигде ни души. Вся Херсонщина в осадном положении, выходить, как стемнеет, не смеем. Пишу, сидя как будто в каком-то сказочном подземелье: вся комната дрожит сумраком и вонючей копотью ночника. А на столе новое воззвание: «Товарищи, образумьтесь! Мы несем вам истинный свет социализма! Покиньте пьяные банды, окончательно победите паразитов! Бросьте душителя народных масс, бывшего акцизного чиновника Григорьева! Он страдает запоем и имеет дом в Елизаветграде!»