А утка всё звала и звала, накликав ещё двух селезней. Наверное, так бывает у всякого охотника – больше убивать не хотелось, и я, зачехлив ружьё, позвал дядю Андрея. Тот появился не скоро, когда уже совсем сгустилась темнота.

– Неужто надоело, Петрович? Слышу, стрелять перестал…

– Жалко стало… – признался я.

Дядя Андрей осмотрел меня прищуренным взглядом.

– Чего-то я не пойму тебя, парень. То на охоту с радостью скакал, а то вдруг жалостью запылал, а? В охотничьем деле такое не годится. Самое плохое дело – дичь да баб жалеть.

– Не пойму, при чём тут женщины?

Дядя Андрей вытянул лодку на чистую воду, кряковую посадил в корзину, прикрыл тряпкой и, дождавшись, пока я взберусь в посудину, начал неторопливо, с покашливанием:

– Ты как думаешь, бабы нас жалеть будут? Тебя твоя жена много нажалела?

Мне стало нехорошо. Откуда ему знать, как ко мне жена относится? Он её и в глаза-то ни разу не видел. «Жалость…» Да что о ней говорить, о женской жалости. Любая женщина в мужике прежде всего ребёнка видит. Об этом я и говорю дяде Андрею.

– Сочинять ты горазд. – Разиня начинает, видать, со злости быстрее работать веслом, плюётся за борт. – Я хоть и в лесу всю жизнь кантовался, а насмотрелся на ихнего брата за глаза. И что ни баба, то стерва. В нашем посёлке раньше школы была семилетка, так вот директоршу после войны молодую прислали – стройная, что твоя козочка. Поговаривали, будто бы у заведующего районо в полюбовницах находилась, за то и выдвинули. Ну вот, приходит пора дрова для школы заготавливать – она ко мне, дескать, помогайте, Андрей Семёнович, кроме вас некому. И бумажкой с нарядом, тем заведующим подписанной, тычет. А я, грешным делом, про себя рассуждаю: вот если ты районному начальнику полюбовницей стала, то почему бы и мне с тобой не поамурничать? И начал я волынку с дровами тянуть – то Савва, то Варвара, то сырые, то гнилые. Даром что молодая, а догадалась – бутылочку в сумочку прихватила, сама в лес явилась, меня нашла и угощенье это на пенёк выставила. А я дальше кобенюсь, к угощенью не притрагиваюсь. И что ты думаешь – сдалась! – Разиня весло в лодку втащил, начал руки потирать, продолжая: – Ты думаешь, влюбилась она в меня или жалела, потому что холостовал я в ту пору? Как бы не так. Своё удовольствие она искала, вот что я тебе скажу.

Захотелось вскочить на корму, двинуть так, чтоб полетел Разиня за борт в ледяную воду, но сдерживала какая-то сила, и я только теснее вдавился телом в корму лодки. Наверное, словно угадав моё намерение, Разиня быстрее заработал веслом, направляя лодку к берегу.

Темнота начала окутывать посёлок, казалось, с вершин высоких елей поползла на улицу, начала пеленать кусты на лугу. За дальним лесом глухим весенним громом гудели самолёты – там был аэродром, там торопились люди с чемоданами. Уносят их в дальние края серебристые, как щуки, самолёты. А может, и мне надо подаваться из Светлого?

Уже на берегу Разиня сказал:

– Видал, Юрка ворочает, аж в ушах ломит…

– Какой Юрка? – удивлённо спросил я.

– Да сын мой Юрка, – тихо, будто примиряюще, сказал Разиня, – он лётчик у меня. Знаешь, как в газетах призывают: «Летайте самолётами!..» Вот он и летает…

За ужином я заговорил с тёткой Марьей:

– Сегодня на охоте дядя Андрей про сына вспомнил. А я, грешным делом, думал, что он бобылём живёт.

Тётка Марья на кухне щипала перо с охотничьих трофеев, поругивая меня за дополнительные заботы, на мгновение от занятий своих оторвалась.

– О Юрке говорил?

– Ага, о нём…

– Как же, как же… – оживилась тётка. – Есть у него сын. Только знаешь, у блудного отца сынов, как у зайцев теремов.

Тётка недовольно повела плечами, со злобой плюхнула тушку утки в миску, вытерла руки о фартук.

– Ты Варьку Косоплёткину знаешь?

Как не знать Варвару! Она через два дома жила от тётки в низеньком деревянном домике, и сама маленькая, живая, будто ртутная капля. Что самое примечательное в Варваре – так это глаза: угольно-чёрные, горящие каким-то негаснущим блеском. Ходит Варвара быстро, частит детскими шажками и говорит так же быстро, точно кто-то вот-вот перебьёт её. За два предыдущих отпуска видел я несколько раз Варвару, и говорок этот быстрый, как стук дятла, запомнил.

– Ну так Юрка – сын её. Она в наш посёлок после войны прибилась откуда-то с Украины с ребёнком на руках. Муж у неё на фронте в последний день войны погиб. Вот она и сбежала от тоски, мальчонку своего на руках принесла четырёхлетнего. А голодуха была – не дай Боже! Она и питалась, кто чего подаст, ночевала по домам, кто примет. Мальчонка её поболел-поболел и умер. Тут уж Варвара совсем ослабла, в глазах только огоньки и теплились. И из посёлка уезжать не хочет – родная могилка рядом, и тут жить – крыши над головой нет, кормиться нечем. Тогда в лесхоз рабочей пристроилась. Тут её и обворожил Разиня проклятый. Это он сейчас жердина жердиной, а в молодости представительный был, идёт, как лось стройный, и лицо лоснится. Прибилась к нему Варвара, от него и родила Юрку. А он, как только малыш появился, ей на дверь указал. И опять по домам пошла Варвара, где кто приветит. Потом, видать, совесть у Андрея заговорила, выписал ей леса, а домишко этот мужики поселковые за четыре выходных срубили.

– А что ж сын? – спросил я.

– А что сын? – повторила она. – Сын вон вырос, весь в Разиню, двухметровый вымахал, как он там в этот свой аэроплан вмещается – ума не приложу. Небось лбом все притолоки посбивал.

Я улыбнулся: в самолёте притолок нет.

– Не знаю, не знаю, – зачастила тётка, – Бог дал, ни разу не летала и об этом не тужу. Он, Юрка, к матери желанный, гостинцы ей возит, барахлишко всякое. Так что Варвара теперь нужду пережила, живёт в своё удовольствие. А Андрея этого на дух не принимает, он иногда вокруг её домишка как мартовский загульный кот бродит, да только заказаны ему пути-дороги. Им бы объединиться, двум бобылям, вместе старость покоить, ан нет, гордая Варвара.