– И я тебя тоже искал…

– Вот видишь, обоюдное желание… Ну, рассказывай. – Егор подтолкнул Боброва в сторонку, усадил за столик. – Как жизнь?

– Ты знаешь, мне недавно один остряк так ответил: «Как у графина». Почему? – спрашиваю. А он отвечает: «Всяк норовит за горло взять».

Егор засмеялся, прищурившись, поглядывал на Боброва, точно определял – так ли уж плохи дела у его товарища, или просто для шутки сказал.

– Далеко же ты забрался! На родину не тянет?

– Ну, не так уж и далеко, – область одна. От города четыре часа автобусом. А на родину, как сказать? Я заметил, чем старше становишься, тем это чувство острее, как болячка к вечеру.

– Это ты хорошо подметил, – снова засмеялся Егор. – Боли к вечеру злее бывают, а мы стареем.

– Ну, до старости-то ещё далеко…

– Ой ли, – Егор всплеснул руками как-то по-женски. – Мне раньше часто и в глаза и за глаза говорили: «Егор Васильевич молодой, его хоть под венец», а теперь уже помалкивают. Правы мудрецы, которые говорят, что молодость такое достоинство, которое с годами утрачивается.

– Глядя на тебя, не подумаешь, что молодость покидает. Вон какие плечи, как у хорошего кузнеца. И фигура – литой памятник. Небось Лариса за такими могучими плечами, как за каменной стеной?

Хмыкнул Егор, и не поймёшь, то ли с удовольствием эти слова принял, то ли не всё у них ладно с Ларисой.

В буфете толпился народ, весело гомонил, звенела посуда. Егор тоже бутылку пива попросил, набулькал в стаканы.

– Ну, давай, Женя, выпьем, – стакан с белёсым вспенившимся пивом осторожно, точно огненный чай, поднёс к губам, подул немного, пить начал жадно, затем, салфеткой смахнув пену с губ, сказал: – По закону не такое бы пить за встречу, как думаешь?

– И рад бы, да не могу, – Бобров пальцем показал на бок – печень болит, проклятая.

– Плюнь ты на неё, Женя! Как это: кто пил – ушёл, кто пьёт – уйдёт, а разве тот бессмертен, кто не пьёт? Помнишь, в общежитии читали? Классик сказал, не кто-нибудь!

– Я смотрю, – Евгению Ивановичу стало радостно за Егора, за этот неистребимый оптимизм, – ты весело живёшь!

– А стоит ли унывать? Слышал, о каких делах я сегодня говорил, а? Вот как, брат, заворачиваем, всё время на четвёртой скорости живём… Когда меня председателем начали уламывать, сомнение имел – потяну ли, не окажется кишка тонка? Знаю изъян один за собой – мягковат к людям бываю, всякие проступки да выверты с болью воспринимаю, в голове всякую хреновину изобретаю, чтоб этим делам оправдание придумать. А потом, когда жизнь когтистой рукой за горло взяла – как тот графин, про который ты говорил, – так и сомнения эти прочь отлетели. В жизни на земле надо цепко стоять, иначе собьёт, и на многие вещи проще глядеть. А много будешь думать – с ума сойдёшь…

И Егор хохотнул снова, единым махом выпил оставшееся в стакане пиво, поднялся из-за стола. Встал и Бобров посмотрел на Егора. Всё-таки удивительно раздался, заматерел Егор, налит, как лесной кряж, цепкой силой.

– Надо бы ещё посидеть, да времечко, – Егор поглядел на часы, – начальство небось разыскивает. Меня Безукладов приглашает… – И торопливо добавил: – Тут уж прости, о тебе не спросил. Как жизнь катится?

– Жизнь бежит, – Бобров протянул руку, хотел с Егором попрощаться, но тот вдруг предложил: – Слушай, Женя, а может, пойдёшь ко мне агрономом, а? На родину?

Знал Евгений Иванович – в Осиновом Кусту бессменно лет тридцать, ещё со времён МТС, агрономом работает Николай Спиридонович Белов, фронтовой закваски мужик, трудяга, «безответный» честнейший человек, работе отдающий всё время. Было у него прозвище интересное – Озяб Иванович, наверное, за то, что Белов постоянно потирал руки, точно у него коченели пальцы. О нём и спросил у Егора.

– На пенсию собрался наш Озяб Иванович! За шестьдесят перевалило. Да, если откровенно, он колхозу уже помеха. Знаешь, как говорят про старый чемодан? Нести тяжело, а выбросить жалко. А теперь от него самого инициатива исходит насчёт пенсии, так пусть идёт…

Прихохатывания эти, видать, у Егора стали привычкой. Вот и сейчас хохотнул, довольный, на Боброва посмотрел весело, с вызовом:

– Мы с тобой такие дела завернём – диву все даваться будут. Как, пойдёшь?

Такой разговор для Боброва был неожиданным. Но Егор в пиджак его пальцами вцепился, затряс:

– Ты подожди ответ давать, подумай, а? Всё равно на родину ездишь. Мне рассказывали – прошлой весной был. Я даже обиделся: можно сказать, старый друг, а не заехал, не попроведал. Нехорошо получается.

– Посчитал нескромным – время-то было горячее, весна на дворе. Да и сам торопился – всего на один день вырвался…

– Ну, что, договорились? Буду ждать, – сказал Егор и помахал рукой.

Бобров ехал в Осиновый Куст в конце марта. Утром, когда садился в автобус, ещё по темноте, чувствовал – морозец щипал по-зимнему и поднявшийся перед рассветом ветерок был едким, как махорочный дым, до противного кашля. В черноте неба дрожали стылые звёзды, сыпался шуршащий иней с прохваченных насквозь холодом деревьев. Но в дороге, когда солнце размахнуло сиреневый сумрак, тепло пропитало оконное стекло и заполнило автобус, разморило до дремоты.