Стана — крупным планом, озабоченное лицо.

Стана и известный артист (который несет, между прочим, явную хренотень).

Стана с микрофоном на Невском.

Стана — на фоне Аничкова моста…

Целых сорок пять секунд на экране!

— И не сорок пять, а почти пятьдесят!.. Ты мое значение в мировом информационном пространстве, пожалуйста, не преуменьшай!..

В общем, есть за что торжественно чокнуться.

Щеки у нее розовеют, глаза вдохновенно блестят. В любви она этим вечером превосходит саму себя: раньше это был свежий, упругий, накапливающий силы бутон, а теперь — яркий цветок, распустившийся, олицетворяющий собою призыв. Это кого угодно сведет с ума. Мы слегка задыхаемся, взлетаем к незримым вершинам, низвергаемся, обессилев, снова парим над землей. Тяготение над нами не властно, мы свободны, для нас больше не существует границ.

А потом Стана провозглашает, что она знает теперь, как мы с ней будем жить.

— Мы будем жить долго и умрем в один день!.. Нет, даже не так!.. Мы с тобой вообще не умрем!..

И через мгновение она уже спит, слабо выдыхая не воздух, а сонную эманацию счастья.

Я, напротив, не сплю.

Мне хочется продлить те мгновения, которые, вероятно, будет уже не вернуть.

Наверное, я тоже выдыхаю эманацию счастья.

И мне тоже кажется, по крайней мере сейчас, что мы с ней никогда не умрем.

Раз Стана сказала, значит, будет именно так.

Я лежу — привыкая к бессмертию, которое мне отныне дано.

Если только оно и в самом деле дано.

За стеклами — накрапывающая темнота.

Бродят по Петербургу призраки осенних дождей…

Утро, впрочем, выдается солнечное и ясное. В окна, открывающиеся на крыши, светит неожиданно чистая октябрьская синева. Она точно промыта будущими холодами до дна. А когда я, уже немного опаздывая, выскакиваю на остановку маршрутки, то вижу длинные отпечатки домов, пересекающие асфальт, серый поток машин, прохожих, сгрудившихся у светофора. Дворник на соседнем газоне сгребает листву, и туда, на комья влажной земли, слетаются суматошные воробьи.

Все совершенно обыденно, все привычно, все неустанно свидетельствует о том, что жизнь течет, как всегда.

Лишь в дальней части проспекта, откуда должна явиться моя маршрутка, еще белеет туман — как эхо сгинувшего дождя.

Перетекают в нем какие-то расплывчатые завитки.

Сгущаются и пропадают какие-то неопределенные очертания.

И на мгновение мне вдруг кажется, что это не туман, а некое далекое озеро: светлая амальгама воды, купы пышного ивняка на том берегу. А перед ними, точно продолжение сна, точно то, что иногда через изнанку сознания просачивается в дневную явь, проступают бледно-призрачные терема, какие-то бревенчатые строения, какие — то невесомые луковичные навершия.

Я даже слышу отзвук колокольного звона, колеблющийся вдали.

И тут же все исчезает, все растворяется в сутолоке грядущего.

Выползает из-за поворота троллейбус.

Монструозный “джип” с затененными стеклами прыгает в образовавшуюся пустоту.

Я встряхиваю головой.

Мне только не хватает глюков и миражей.

Впрочем, это действительно — лишь на одно мгновение.

А так — все живет, все радуется, предвещает умопомрачительный день.

Блистает солнце.

Вздрагивают троллейбусные провода.

Воздух сладок и свеж, как будто плавают в нем микроскопические примеси счастья.

Он льется в грудь, как огонь.

Это воздух какого-то нового мира.

Воробьи, опьяненные им, галдят, как черти, вырвавшиеся из ада…