Мой дед Беня лежал раненый на носилках, крепко прижимая к груди трубу и проклиная царя, кайзера Вильгельма и Франца-Иосифа, капиталистов и двух санитаров, которые решили устроить перекур перед тем, как нести его в тыл. Карминно-красное небо медленно погружалось в болото Рокитно, с Буга наползала отвратительная сырость, какая бывает только в Польше, она подбиралась к Бене, растекалась по телу, щипала уши и нашептывала: «Зачем пошел вместе со всеми, зачем пошел разыгрывать из себя героя, я маленький человек…»

Известие о ранении деда не долго шло до его родных. А когда дошло, то телеграмму получила не жена Вера, которая в тот момент была в деревне и без всяких дурных предчувствий играла в карты с приятельницами, а мой отец Арье, которому было тогда десять лет. Он был дома один с сестрами, насколько возможно быть дома одному, когда сестры дома…

Арье лежал на животе на бухарском ковре под столом черного дуба и дразнил любимицу семьи толстую черно-белую кошку. Казалось, он играет с нею, на самом же деле он истязал ее с садистской нежностью, как это умеют дети десяти лет от роду; он переворачивал кошку на спину и почесывал ей живот, что, вообще-то говоря, кошки очень любят, но именно эта кошка, по кличке Сара, терпеть не могла. Она шипела и царапалась, хотя по старости не могла оставить на руке Арье сколько-нибудь серьезной ссадины.

Младшие сестры отца сидели на диване, наблюдая за этой сценой. Та, что постарше, Голда, со светлыми прямыми волосами, спускавшимися до самой талии, и на редкость длинной верхней губой — подарок ей на всю жизнь, — восхищалась всем, что ни делал Арье, и хлопала в ладоши. Когда Арье отпустил толстуху, кошка как-то забавно замяукала, вскочила со стула на шкаф для посуды и села, выгнув спину и всем своим видом выражая отвращение.

Ту из сестер, что помоложе, с черными как смоль вьющимися волосами и темной оливковой кожей, звали Таня. Встречая Таню играющей на улице, цыгане начинали в панике пересчитывать детей. Таня была ласковой, склонной к меланхолии девочкой. Став теткой, она любила меня беззаветно, потому что своих детей у нее не было.

Она укоризненно поглядела на отца и спросила:

— До каких пор ты будешь мучить кошку, Арье?

Арье слегка сконфузился, почесал колено под короткой штаниной и задумчиво произнес:

— А я вообще кошек не мучаю. Нет у меня такой наклонности — мучить животных. Я, к примеру, никогда не отрываю крылышки или ножки мухам…

— А я отрываю, — сказала Голда. — И крылышки, и ножки, и головы. Все умные дети отрывают части тела насекомым.

Таня энергично возражала. На ее взгляд, только особо глупые дети кромсают живые существа.

— Глупые, как Павлов, да? — съязвила Голда.

— Глупые, как Павлов, в точности так, — сказала Таня и решительно тряхнула головой.

— Что ты хочешь этим сказать, кретинка? — спросила Голда, побледнев от негодования.

Тут Арье, чтобы утихомирить сестер, сказал, что кошка Сара, если считать по-кошачьему, такая же старая, как бабушка, ей больше восьмидесяти лет. К тому же у нее удалены яичники. Вот почему она такая толстая.

— Делалось это так, — пояснил Арье. — Ее усыпили, затем проделали в ней дырку. Врач засунул в дырку палец, сделал из проволоки петлю и вытащил эти самые… яичники. Ни одного яйца не осталось. Представляете?

— По-моему, бабулечка никогда и не несла яиц, — холодно возразила Голда.

— Бабулечка… Бабулечка… Бабулечкины яйца… — захныкала чувствительная Таня и разразилась слезами.

Не успел Арье разрешить недоразумение, как прозвенел колокольчик у входа. Арье пошел открыть дверь.

— Вам телеграмма. Отец или мать дома?

— Я приму, — твердо сказал Арье.

Молодой почтальон подал конверт с телеграммой лицевой стороной вверх, и Арье увидел на конверте гербовую печать. Закрыв дверь, Арье побежал в ванную читать телеграмму.

Из ванной он возвратился с нахмуренным лбом. Сестры играли в четыре руки кошачью полечку. Арье пришел в ярость, побагровел, сдернул девочек со стульев и рявкнул тоном строгого старшего брата:

— Опять не помыли руки! Нельзя трогать пианину грязными руками! Пианина священна! Вы осквернили ее своими погаными лапами!

И отвесил обеим по звучной пощечине. Сестры заревели и бросились в детскую с красным отпечатком пятерни на щеках. Голда, давясь слезами, крикнула Арье, что он от злости перепутал грамматический род: пианино — «оно».

Арье и вправду разволновался, причем не столько из-за кошачьей полечки, сколько из-за телеграммы. Он понимал, что с отцом что-то случилось, но не знал точно, что именно: телеграмма была на русском языке, а его познания в русском были весьма скудны. К тому же его тревожила мысль, как он объявит о случившемся матери, которая играла в карты с приятельницами у Любы Гамбургер.

Немного подумав, он набрал номер телефона госпожи Гамбургер. Ответила она сама. Арье сказал, что хочет поговорить с матерью.