Шрифт:
Лицевая сторона страницы состоит из описания все новых и новых ритуалов раннего труффидианства, но на обратной стороне читаем:
Мы прошли череду комнат. Первые были крошечными, мне приходилось через них ползти на карачках, и все равно я то и дело задевал головой потолок. Эти комнаты походили на хрупкий, но изукрашенный манускрипт или на какую-нибудь из столь любимых Халифом миниатюр. Золотые лишайники покрывали стены замысловатым узором, сплетались с алыми грибками, образовывавшими звездчатые фигуры. Странно, но в комнатках я, казалось, ощущал беспредельный простор. Каждая комната, куда мы входили, была больше размерами и изысканней предшествующей (хотя, невзирая на стулья, столы и книжные шкафы, у меня ни разу не возникало впечатление, что в этих комнатах кто-то живет), так что я был ослеплен светом, поражен росписями и лепниной на потолках. Пусть это покажется странным, но по мере того, как увеличивались размеры комнат, росла и моя клаустрофобия, пока наконец не завладела мною совершенно… Так продолжалось много дней, пока я не утратил ни восхищения убранством, ни страха перед замкнутыми пространствами. Когда мы были голодны, то отламывали куски стен и их ели. Когда нам хотелось пить, мы сжимали подлокотники кресел и жадно ловили капли выступавшего из них мшистого эликсира. Наконец, мы толкнули колоссальные двойные двери и лишь едва-едва различили вдали противоположную стену… Стоило мне только подумать, что наш путь, наверное, никогда не кончится (но ведь не мог же он продолжаться вечно?), меня провели в последнюю залу (огромную, как многие комнаты, которые мы миновали). За этой дверью царила лишь смутно освещенная звездами ночь. Мы оказались на вершине холма, увенчанного массивными колоннами, за которыми я увидел внизу огромный, окруженный лесом город, странно похожий на Цинсорий. Нежный, сладостный ветер шумел в деревьях и топорщил траву на склоне. Над головой — бескрайнее небо, и мне показалось… мне показалось, что меня вывели на поверхность, ибо передо мной как будто распростерся весь мир. Но нет! Сердце у меня упало, когда, прищурившись, я смог разглядеть, что светящаяся синева на черном фоне и линии странных созвездий были нанесены с помощью какого-то орудия, более точного, чем какое-либо известное на поверхности. Даже звезды двигались фосфоресцирующими узорами синего, зеленого, красного, желтого и пурпурного, и мгновение спустя я обнаружил, что эти звезды на самом деле были огромными, парившими в черных высотах мотыльками… Мои тюремщики собираются оставить меня здесь. Мне дали понять, что я достиг конца моего пути, — они со мной покончили, я свободен. У меня есть лишь несколько минут, чтобы сделать последнюю запись в этом дневнике, пока его у меня не забрали. И что теперь? Я не последую за мерцаньем мотыльков, ибо это ложный свет и блуждает, как ему заблагорассудится. Но в раскинувшихся передо мной землях меня манит издалека огонек. Это ясный свет, это ровный свет, и так как свет все еще значит для меня поверхность, я решил пойти к нему в надежде после стольких горестей вернуться в мир, который я потерял. Вполне вероятно, отыскав источник этого света, я просто обнаружу еще одну дверь, но, может, и нет. Как бы то ни было, «Бог в помощь», говорю я.
Конечно, нет, безусловно, подобные видения говорят, что Тонзура бредит или, что вероятнее, указывают на обезьянью подделку, но по тому, с каким святым благоговением хранят обитатели Замилона свою страницу, почти убеждаешься, что для них она важнее всего на свете, и даже сейчас, при прочтении, она трогает многих монахов до слез [130] .
В попытке положить конец полемике [131] — ведь в силу своей веры перед лицом превратностей судьбы Тонзура стал труффидианским святым — двадцать лет спустя делегация Морроуского Института Религиозности [132] во главе с выдающимся старшим наставником Кэдимоном Сигналом [133] , получив гарантию беспрепятственного прохода, отправилась в земли Халифа, чтобы изучить дневник в его почетном хранилище в Лепо.
130
Я сам побывал в Замилоне, чтобы взглянуть на эту страницу, и к данной стадии моей пестрой карьеры достаточно научился осторожности, чтобы отклонить честь высказаться о ее аутентичности или поддельности. — Примеч. автора.
131
Хотя, надо признать, ограничивающейся страницами малоизвестных исторических журналов и религиозных памфлетов. — Примеч. автора.
132
Тогда называвшегося Морроуской Религиозной Академией. — Примеч. автора.
133
Кэдимон Сигнал был моим другом, и, во избежание конфликта интересов, я не стану распространяться о его многочисленных добродетелях: его силе характера, тонком чувстве юмора и выдержке вин, хранящихся в его подвале. — Примеч. автора.
Условия, при которых делегация могла созерцать дневник (предъявленный по их прибытии), были чрезвычайно жесткими: они будут изучать книгу один час, но в связи с ее хрупкостью сами ее касаться не станут; они позволят делать это особому служителю. Далее, служитель один раз перелистает все страницы, а затем делегация сможет изучить до десяти, но не более страниц по своему выбору. Означенные номера страниц они должны назвать после первого и единственного пролистывания [134] . Ученым ничего не оставалось, кроме как принять эти нелепые условия [135] , и они решили сделать в отведенное время как можно больше. Через полчаса они обнаружили, что отдельные листы в книге действительно из бумаги другого сорта и что в ряде случаев почерк иной, нежели у Тонзуры (в сравнении с биографией). Увы, через полчаса почтовый голубь принес Халифу известие, что новый мэр Амбры нанес Халифу тяжкое личное оскорбление и он незамедлительно изгнал делегацию из комнаты для чтения и на самых быстрых конях отправил к границе, по пересечению которой членов делегации без церемоний сбросили с седел вместе со всеми их пожитками. Заметки у них отобрали, и они не смогли вспомнить никаких полезных сведений о странице, которую им довелось увидеть. На момент написания этого эссе никакое дальнейшее изучение дневника не было разрешено.
134
Для своего удобства Халиф повелел добавить номера страниц золотом. — Примеч. автора.
135
Сигнал сообщает, что служитель «листал страницы с такой невероятной скоростью, что мы едва их видели. Когда настало время назвать десять номеров, которые нам пришлось выбрать наугад, их с большими церемониями преподнесли служителю, который с равной помпезностью отыскивал нужную страницу, а нам это время приходилось пережидать снаружи, дабы мы случайно не увидели лишнего. К тому времени, когда была найдена и представлена нам первая страница, прошло минут двадцать, и она оказалась пустой, за исключением слов „смотри на следующей странице“». — Примеч. автора.
Таким образом, хотя у нас есть копии дневника, мы, возможно, никогда не узнаем, почему в этом бесценном первоисточнике отдельные страницы были заменены. Нам досталась трудная задача — или отвергнуть весь документ, или (к чему склоняюсь я) принять его целиком. Если вы верите в дневник Самуэля Тонзуры, в его подлинность, то с тем большим удовольствием пройдете мимо конной статуи Мэнзикерта I [136] во Дворе Банкира или осмотрите разрушенные акведуки на бульваре Олбамут, которые, помимо самих грибожителей, суть единственный оставшийся нам след Цинсория, города, существовавшего до Амбры [137] .
136
Уместно высокой, хотя торс и ноги статуи (и сама лошадь, поскольку Мэнзикерт при жизни в глаза лошади не видел, не говоря уже о том, чтобы на ней ездить) принадлежат не Мэнзикерту I, а являются обломком конной статуи, датируемой периодом краткой оккупации города войсками Халифа, на которую некто (довольно неумело) насадил голову Мэнзикерта. Высота первоначальной статуи Мэнзикерта неизвестна, и она изображала капана в окружении его любимых крыс, отлитых, как и их попечитель, из бронзы. Один предприимчивый, но не слишком умный бюрократ продал статую (без головы) на лом эрцгерцогу Банфуру за сто лет до вторжения Халифа. Эрцгерцог немедленно перелил статую на пушку, которую любовно окрестил «Старым Мэнзикертом» и из нее от души обстреливал Амбру. Что до крыс, то они сейчас украшают небольшой алтарь возле акведуков, и если больше напоминают кошек, чем крыс, то только потому, что модели скульптора поумирали, когда заказ был готов лишь наполовину, и, чтобы закончить, ему пришлось прибегнуть к услугам своего кота. — Примеч. автора.
137
Несомненно, гораздо утешительнее верить, что источники, на которых основывается этот рассказ, правдивы, что все это не одна чудовищная ложь. И на этой приятной мысли, о Турист, я покину тебя навсегда. — Примеч. автора.
Трансформация Мартина Лейка
Прохладная долина на прекрасном лугу
Плод фантазии
Великого живописца, который однажды
Ее нарисует
Если странен я и странны картины мои,
В этой странности — источник благодати и силы;
И тот, у кого она часть общего стиля,
Привносит в свои полотна жизнь, мощь и дух…
Немногие живописцы поднялись из безвестности так внезапно, как Мартин Лейк, и еще меньше таких, кого отождествляют с одним-единственным шедевром, одним-единственным городом. Даже для тех из нас, кто знал его лично, остается неведомым, как и почему удался Лейку этот поразительный скачок от поверхностных коллажей и картинок акрилом до светящихся полотен маслом, одновременно фантастических и мрачных, меланхоличных и игривых, которые стали символом как художника, так и Амбры.
Информация о детстве Лейка сродни скорлупе: будто кто-то уже вырвал устрицу из раковины. В возрасте шести лет он заразился редким заболеванием кости, от которого пострадала его левая нога и последствия которого еще более усугубил несчастный случай, когда он попал под моторный «мэнзикерт», из-за чего ему пришлось ходить с палкой. Никаких других сведений о его детстве у нас нет, разве что немногое о родителях: Теодоре и Катерине Лейках. Его отец был ловцом насекомых в окрестностях Стоктона, где семья жила на скромной наемной квартире. Из замечаний, которые делал в моем присутствии Лейк до того, как прославился, и из намеков в последующих интервью можно сделать вывод, что в отношениях между Лейком и отцом существовала некоторая напряженность, вызванная желанием самого Лейка заниматься живописью и желанием Лейка-старшего, чтобы мальчик пошел по его стопам.
О матери Лейка никаких архивных записей не сохранилось, и в немногих интервью Лейк никогда о ней не говорил. Псевдоисторик Мари Сабон выдвинула теорию, что мать Лейка была даровитой художницей из народа, а также яростной поборницей труффидианства, что это она привила Лейку тягу к мистицизму. Сабон полагает, что великолепные мозаики работы анонимного мастера на стенах Труффидианского собора в Стоктоне на самом деле творение матери Лейка. Никто пока ее теорию не подтвердил, но если она верна, то способна объяснить подспудные оккультизм и черный юмор, чувствующиеся в произведениях Лейка позднего периода, но, разумеется, лишенные религиозной составляющей.
Почти точно можно утверждать, что мать преподала Лейку его первые уроки рисования и побуждала его посещать занятия в соседней школе под руководством мистера Шоурса, который, к несчастью, почил прежде, чем его смогли попросить поделиться воспоминаниями о своем самом знаменитом (если уж на то пошло, единственном знаменитом) ученике. Также Лейк в молодости взял несколько уроков анатомии: даже в самых сюрреалистических его полотнах фигуры зачастую кажутся гиперреальными — словно на них нанесены слои невидимой краски, скрывающие вены, артерии, мышцы, нервы и сухожилия. Эта гиперреалистичность создает напряжение, противореча утверждению Лейка, что «великий художник поглощает окружающий его мир, пока в его внутреннем „я“ не сосредоточится вся среда его обитания».