Дарден нетерпеливо читал дальше, ладони у него вспотели, во рту пересохло, — но нет, он не встанет за стаканом воды из-под крана, не сбросит своего напряжения, пусть оно горит, как должна пылать, читая эти самые слова, его возлюбленная. Ведь если он поистине миссионер, самого себя обращающий на путь истинной любви, то не может остановиться.

Снаружи по краю долины замерцали, заколебались фосфоресцентно-красные и голубые, зеленые и желтые огоньки, и Дарден догадался, что, наверное, полным ходом идет подготовка к Празднику Пресноводного Кальмара. Завтрашним вечером движение по бульвару Олбамут закроют на время парада, который выплеснется на прилегающие улицы, а с них — в остальной город. Вдоль бульвара зажгут свечки в абажурах из гофрированной бумаги, их свет станет походить на огоньки кальмаров, великих и малых, танцующих в полночных соленых волнах, которые с приливом входят в устье Моли. Торжества в честь сезона нереста, когда самцы ведут могучие битвы за самок и рыбаки на целый месяц отправляются бороздить территории похоти в надежде привезти назад достаточно мяса, чтобы протянуть до весны.

Если бы только он мог быть с ней завтрашним вечером! Среди прочих достопримечательностей по пути возница указал ему на таверну «Пьяный корабль», славящуюся убранством столов и лучшим обществом, где (лишь на время праздника) выступит с клекотом и карканьем оркестр «Вороны». Танцевать с ней, сплетя пальцы, всем телом впитывая ее аромат… О! Это стало бы наградой за все случившееся в джунглях и перенесенные с тех пор унижения: поиски убогой работы и сопутствовавшую им все большую пустоту в карманах.

Часы отбили полночный час бессонницы, и Дарден услышал под окном влажное хлюпанье грибожителей, собиравших отбросы и мусор. За боем часов последовал дождь, падавший легко и мягко, как прикосновение его пальцев к «Преломлению света в тюрьме». Ветер занес в окно острый и резкий запах дождя.

Привлеченный этим запахом, Дарден отложил книгу и, подойдя к окну, стал смотреть на дождь, улавливающий отдаленный свет: капли походили на стайку мелких серебристых рыбок, возникавших, чтобы исчезнуть мгновение спустя. Вспыхнула вена молнии, ударил гром, и дождь полил сильнее и быстрее.

Сколько раз Дарден смотрел на дождь из залитых струями окон старого серого дома своего детства на холме в Морроу (дома, где закрытые ставни походили на зашитые глаза), а по петляющей серой дороге поднимались родственники: передние фары дорогих моторных повозок за пеленой дождя казались болезненно яркими. Они напоминали ползущую на холм армию горбатых черных, белых и красных жуков, как из отцовских книг про насекомых. А ниже, где подножие холма уже затянуло туманом, остальной Морроу, деловитый, прилежный город, возведенный из камня и дерева, кормящийся дарами Моли.

В кабинете было одно замечательное окно, из которого открывалась двойная перспектива: внутри, в конце ряда трех открытых дверей — библиотеки, столовой и гостиной, — его мать, огромных размеров оперная певица (высокая, с крупной костью), казалось, заполняла собой всю кухню. И никто ей не помогает, ведь на холме они живут втроем. Она изящно выкладывает на блюда сладкую смесь изюма с орехами, на подносы — печенья, наливает в кувшины пунш и лимонад, очень старается не испачкать руки, кружева и оборки красного платья. За работой она напевает вполголоса, низкого с хрипотцой голоса (казалось, она никогда с Дарденом не говорила, только пела), и до него доносятся — по всевозможным трубам, вентиляционным отдушинам и переходам — слова величайшей оперы Восса Бендера:

В печку отправлялся обязательный фазан, а за окном Дарден видел худого и педантичного отца в черном фраке, с огромным черным зонтом, обходящего лужи к подъездной дорожке. Отец ступает аккуратно, будто, поставив ногу вот сюда, а потом вон туда, сможет скрыться от дождевых капель, проскользнуть между ними, потому что знает, что от зонта толку мало, ведь он весь в дырах. Но — о! — какая пантомима для гостей! А Дарден смеется, и мать поет. Извинения за дождь, за лужи, за потрепанный зонт. С годами приветствия отца становились хамоваты, невнятны из-за алкоголя и возраста, пока совсем не утратили благородства. Но тогда он еще, точно добродушный богомол, распрямлял конечности и легким движеньем переносил зонт из руки в руку, жестикулируя в такт извинениям. И все это время гости — тетя Софи и дядя Кен, например, — ждали наполовину в машинах, наполовину под дождем — и очень старались быть вежливыми, но при этом промокали до нитки. У мамы же хватало времени собраться с силами, заготовить у входной двери улыбку и (одним глазом поглядывая на фазана, который вскоре сгорит) позвать Дардена.

В грозу, бушевавшую много сильнее этой, на Дардена впервые снизошло озарение, сродни божественному. Случилось это в один из безотрадных визитов родных. Дардену исполнилось только девять, и он — в западне: в западне сухого чмоканья в щечку, в западне запахов влажных, потных, тесно скученных тел, в западне сухого дыма сигар и пугающих взглядов престарелых мужчин с кустистыми, неподвижными, как слизняки, бровями, с корчащимися усами, с огромными и водянистыми глазами за стеклами очков или моноклей. А еще в западне среди дам, что, учитывая их преклонные года, много хуже, в западне их пещероподобных, как у окуня, ртов, только и ждущих проглотить его, не жуя.

Дарден умолял пригласить Энтони Толивера, и, наперекор желаньям отца, мама согласилась. Оливка, его бесстрастный оруженосец, был жилистым мальчиком с землистой кожей и темными глазами. Они познакомились в бесплатной средней школе. Никто бы не сказал, что они подружатся, но их свел тот простой факт, что обоих избил местный забияка Роджер Геммелл.

Как только Оливка переступил порог, Дарден уговорил его сбежать. Тайком они проскользнули через дверь буфетной на задний двор, границей которого служила стена тесно разросшихся, спутавшихся ветвями кустов. Их хлестали струи дождя, обрушиваясь на рубашки, колотя по коже, так что у Дардена звенело в ушах (утром он проснулся с тупой болью от множества крохотных синяков). Капли прибили траву, сухая земля растворялась в вязкую грязь.