— Ни в какую гостиницу я не пойду — раз уж снял комнаты, здесь и останусь. А как хозяева для нас хлопотали! Полно вам, садитесь.

— Ну ладно, — скорбно проговорил Иниго. — Тогда я буду целыми днями торчать в театре. Больше ничего не остается. Теперь я понял, почему вы назвали это место ужасным. Меткий эпитет, определенно.

— Да я не про жилье толковал! — воскликнул мистер Окройд.

Иниго обмер.

— А про что?

— Да про все. Первым делом про город, конечно, и про театр.

— Про театр? — едва не взвизгнул Иниго. — Только не говорите, что и с ним дело плохо!

Однако мистер Окройд настоял на том, чтобы все рассказать, и к концу его повествования они почти допили чай.

— Тьюсборо — зряшное дело, помяните мое слово, — заключил мистер Окройд. — Скоро сами убедитесь. Ни гроша мы тут не заработаем.

— И вдобавок все разболелись! — простонал Иниго. — После вчерашнего мы полумертвые, по дороге сюда все только и твердили, что нас спасет полный зал. «Тьюсборо или смерть» — это был наш девиз, определенно. Да поможет нам Бог!

Помощь не повредит, согласился мистер Окройд, доставая трубку и пачку «Старого моряцкого», — все самое плохое еще впереди.

— Полный провал! Зал попросту вымерз! — воскликнула миссис Джо в понедельник вечером, сразу после выступления.

— Могила — и та теплей, — мрачно проговорила Сюзи. — А у меня, кажется, температура тридцать восемь.

— Выглядишь на все тридцать девять, милочка, — успокоила ее миссис Джо и пылко продолжала: — В зале хоть кто-нибудь был? Я вроде слышала какие-то звуки, но, может, мне померещилось? В Тьюсборо вообще о нас знают?

— Знают, но им плевать, — ответила Сюзи.

— Вчера я сказала Джо: «Помяни мои слова, Джо, неделя будет скверная. Нутром чую!» — сказала я. Завтра весь день проваляюсь в кровати — но в какой кровати, милая! У нее горб посередине, точно у верблюда, можешь себе представить? Никакого тебе вида из окон, никакого уюта. Не слишком чисто и стены сплошь увешаны фотографиями каких-то обществ взаимопомощи. Но все же я проведу там весь день, буду лечиться, а вечером опять выйду на сцену, а если и тогда не полегчает, то слягу наверняка. Последнее, что может меня удержать, — это зрители. Мне жаль их расстраивать. Но тут встает другой вопрос, милочка: есть ли в Тьюсборо зрители? И… достойны ли они моих страданий? — Последние слова миссис Джо проговорила ликующим тоном.

— Недостойны, — оборвала ее Элси. — Лучше б ты помолчала, что толку об этом говорить?

— У Джимми сегодня очень больной вид, — задумчиво протянула Сюзи.

— У нас не лучше, — фыркнула Элси. — Я чувствую себя ужасно, а ужасное самочувствие не относится к моим хобби, чего не скажешь о Джимми. Пойду приму аспирин. Сюзи, ну что ты копаешься, идем! Скорей бы убраться из этой помойки, которую они зовут театром. Королевский театр — Боже мой! Это Помоечный театр, если хотите знать мое мнение. Ну же, па-а-ашли!

Во вторник в зале сидело ровно пятьдесят три человека. Их ледяное молчание было ужасно, но еще хуже звучали аплодисменты — казалось, будто с пустых мест тоже доносится насмешливое и едва различимое хлоп-хлоп-хлоп.Впрочем, аплодировали зрители нечасто. «Добрые друзья» стали играть без души. Они еле-еле дотягивали до конца выступления и показывали признаки жизни лишь тогда, когда верх брало растущее раздражение. Элси жаловалась на Джерри Джернингема; Сюзи открыто обвиняла Иниго в том, что он зверски убивает ее аккомпанемент; ворчал даже добряк Джо. Мистер Окройд несколько раз выслушивал от артистов, что ему давно пора научиться работать, и в ответ огрызался: мол, занялись бы лучше своими делами, они тоже идут «неважнецки». Джимми Нанн отчего-то молчал, и смотреть на него — такого безгласного, желтого и дрожащего — было больно. Мисс Трант, корившая себя за опрометчивый поступок (хотя главной жертвой пустых залов была именно она, а не труппа), изо всех сил пыталась разрядить обстановку и подбодрить артистов, но и ее силы иссякали. Унылый городишко и жалкий заброшенный театр подрывали ее веру в себя: сбежав от одного, она возвращалась к другому, и наоборот.

В среду на город спустился туман — не желтый удушливый кошмар, какие нередко бывают в Лондоне, а добротное белое покрывало, продержавшееся весь день. Труппа ютилась в нескольких комнатах, пытаясь выжать все возможное тепло из каминов, кресел и диванов, набитых конским волосом, из газет, в которых словно бы писали о другой планете, и из бело-зеленого света газовых рожков, под которыми они сидели, дремали, дрожали и изредка вставали, чтобы подойти к окну и посмотреть сквозь запотевшие стекла на серое пушистое ничто. Самое хорошее настроение было у Иниго, в котором вновь проснулся молодой многообещающий писатель. Автор, работавший в эти дни урывками, до сих пор не закончил «Последний рюкзак», отложив его под предлогом неподходящей погоды (зима не настраивала на творческий лад), но в Тьюсборо проявился вновь.

— Прочь шутовство и дуракаваляние, берусь за перо! — однажды заявил Иниго мистеру Окройду, когда они сидели в их общей гостиной. — Я уже написал полпесни, но теперь даже думать не могу о музыке. Настрой, настрой… мастер Окройд, в настоящий момент я настроен отрицательно к любым проявлениям бродячих театров. Я мечтал быть литератором, а не фигляром и сегодня начинаю новый очерк — весьма едкий, — который назову «Родная зеленая Англия» [50] . В нем я расскажу читателю о Тьюсборо и подобных городишках — иронично и хлестко. Выплесну накопившиеся чувства и заодно преподам урок этим негодяям, определенно! Они у меня глаз не сомкнут!