Чем я стану заниматься, если останусь здесь, в городе? На что буду жить? Эти вопросы не просто приходили в голову. Они сотрясали вокруг меня землю, будто сейсмические удары, но я никуда не бежала, надеясь, вопреки очевидному, что подо мной последний незатронутый катастрофой клочок земли, что я сумею на нем удержаться и не свалюсь в тартарары, когда рядом разверзнется бездна.

Ну а пока, дожидаясь, чтобы земля перестала содрогаться, я следовала за Фабио Баррето. Точнее, таскалась за ним хвостиком по всевозможным байру, барам и задворкам Рио-де-Жанейро, где он знал всех и каждого — от неграмотного нищего пьянчуги до настоящих аристократов, где он смеялся так же легко, как плакал, где рассказывал мне истории слишком безумные, чтобы не быть правдивыми. Он держал Рио-де-Жанейро на раскрытой ладони. Фабио был исключительным человеком в исключительных обстоятельствах, а я обычной, рядовой женщиной. И я была исполнена решимости, раз уж попала во все это, любой ценой продержаться здесь как можно дольше.

Третьим обрядом посвящения иностранки, живущей в Рио, наряду с обязательным испытанием маландру из Лапы и унижением самбой, является триумфальное возвращение в фавелу, где был рожден ее новый бразильский возлюбленный. Блудный сын возвращается победителем, с богатой иноземной принцессой и полными охапками импортного барахла в придачу. В Рио-де-Жанейро, в среде эмигрантов среднего класса (которые, разумеется, в фавелах не жили), связь с фавелой — вопрос имиджа. Скорее всего, все это казалось крутым и классным только издали, но в любом случае это был самый простой и достижимый способ прикоснуться к крутому и классному.

Мы с Кьярой сидели в дорогом ресторане Ипанемы, и я с упоением слушала ее рассказ о том, как ее приятели, у которых нет денег даже на автобус, водили ее в гости в лачуги, где шаром покати, и как их многочисленные родичи выбирались из своих хижин и приветствовали ее, как мессию. Я жила в Рио, посещала стоматологическую клинику и до сих пор еще не приобщилась к этой экзотике. И я обратилась с этим к Фабио.

— Нет, — последовал решительный ответ.

— Почему нет?

— Потому что это опасно.

— Я знаю.

— Тогда зачем тебе туда соваться? — задал вопрос Фабио.

— Мне необходимо увидеть твою фавелу, — отвечала я.

— Зачем? — спросил он.

— Хочу прочувствовать нищету Бразилии, — честно и искренне объяснила я.

Фабио расхохотался:

— Это нетрудно. Отдай мне все свои деньги!..

— Ладно, — смягчился наконец Фабио, увидев, что я не на шутку обиделась. — Мне все равно нужно кое-что купить. Поедем в Мангейру.

— Но я думала, что ты родился в Кашиасе! — воскликнула я. Кашиас — большой, бедный пригород на севере Рио, мало чем отличающийся от Ньюкасла или Джилонга в Австралии, тогда как Мангейра — настоящая городская фавела.

— Ну да… да. Родился, — признал Фабио. — Но в Мангейре родился мой отец. Да и вообще, Кашиас не совсем… ну, понимаешь…

— Я только скажу Гус…

— Никому, — оборвал он меня. — Ты никому ничего не скажешь. Иначе Густаво может сообщить в полицию, что я похитил приличную девушку и силой увез ее в трущобу.

Только после того, как я поклялась матерью, Библией и священными духами самбы, что ни при каких обстоятельствах не проболтаюсь Густаво о том, что Фабио возил меня в фавелу, мы пустились в путь — сначала шли вниз из Лапы, останавливаясь у каждого клочка тени передохнуть и прийти в себя от головокружительной температуры, а потом поймали автобус до Мангейры.

Это было днем в воскресенье, солнце в зените, на улицах никого. Двери магазинов подержанной мебели, похоронных бюро и автомастерских были наглухо закрыты, даже обычно оживленный Красный Крест почти пуст. Функционировали только бары на перекрестках и мотели для любовников, да еще сомнительный игорный притончик, куда Фабио захаживал порой с другом Жуаном после самбы. Все остальные отдыхали. Загорелые крепыши играли в футбол в переулках-тупиках, а их жены с сигаретами в зубах наблюдали за игрой и покрикивали на полуголых ребятишек, чтобы не путались у игроков в ногах. Вился дым от ломтей говядины и соленых сосисок, разложенных на решетках непременных жаровен. Изредка доносился звук радио, и фанк отдавался эхом от стен домов.

Наш автобус пробирался по извилистым колониальным улицам старого Рио, и чем дальше мы забирались, тем все более ветхими и обтрепанными выглядели некогда элегантные дома. С барочных куполов полосами облезла краска, на фризах ар-нуво проросли тропические кустарники, а некоторые фасады были просто фасадами, за которыми ничего не было.

На северной границе Рио колониальный городской пейзаж закончился, и мы вдруг оказались отрезаны от Авенида Президенте Варгас, шестнадцатиполосной трассы, устремляющейся за горизонт прямо сквозь неправильные, кривые улочки Рио-де-Жанейро.

Пока автобус стоял на светофоре у Центрального вокзала, я рассматривала фавелу Провиденсиа. Казалось, чья-то могучая рука бросила автостраду сверху на город, прямо в эпицентр хаоса. Возможно, градостроители думали, что три с чем-то мили шестнадцатиполосного шоссе помогут сгладить различия и противоречия между вселенными колониального, имперского и республиканского Рио, а если не это, то хотя бы заставят полуразрушенные улицы выглядеть современнее. Словом, проект был амбициозный.

Авенида Президенте Варгас была построена в 1941 году, при этом снесли свыше пятисот зданий, в том числе пять церквей и Праса Онзи, первый дом самбы. Назвали магистраль в честь президента, вошедшего в историю тем, что он принял первые в Бразилии законы о труде, а потом совершил картинное самоубийство у себя во дворце. Предполагалось, что магистраль станет символом «новой Бразилии», синонимом модернизации и возрождения страны и покажет миру, что Бразилия наконец созрела для преобразований. Однако бразильцы, вместо того чтобы благоговеть перед символом модернизации, отнеслись к ней, как к новой игрушке: расцвечивали ее края базарными прилавками, раскрашивали стены своими граффити, заполняли ее полосы разрисованными от руки тележками и грузовиками кричаще-пестрой раскраски.