— Петр Артемьич, люди твои кашу пусть варят, но попеременно. Один батальон оставишь прикрывать мост, два выдвинешь за город. Там речка, приток Березины, по ней дамба. Самое удобное место для неприятеля.

— У моста хотя бы пару флешей поставить, — сказал Земцов.

— Вот и займешься. Если времени хватит. А тебе, Николай Сергеевич, один эскадрон выслать с Паленом. Для связи. Один, как приказано, отправишь за фуражом. Остальные держи в кулаке, наготове. Чтобы в любой момент мог выдвинуть их, куда мне понадобится… Четырнадцатое, говорите? Это, стало быть, еще… уже послезавтра. Хорошо, если бы оно оказалось правдой. Тогда, может быть, хватит времени укрепиться…

В ночь на одиннадцатое ноября выпал снег, и похолодало. Температура упала градусов на семь-восемь, и у речных берегов вырос припай, пока еще тонкий, с острыми краями, обращенными на течение. Березина еще не стала, но льдин заметно прибавилось, они сделались больше и тяжелее, их не так уже легко крутила струя, разве что умудрялась чуть повернуть и отжать в сторону.

Те, кто разместился в городе, по домам обывателей, спокойно отлежались под защитой рубленых стен. А Ланской вывел полк из города, разместил на открытом месте, где гусар вряд ли смогли бы застать врасплох.

Всю ночь александрийцы жгли костры, грелись у открытого огня, растащив на дрова заборы, окружавшие дома предместья, кое-где порушили и сараи. Генерал на подобное самовольство смотрел сквозь пальцы. Его занимало совсем другое. Он поставил часовых по периметру лагеря, выслал несколько конных разъездов патрулировать берега левого притока Березины, неширокой, заболоченной речки с коротким, почти непроизносимым названием, где на одну гласную букву пришлось четыре согласных.

Утром Ланской, Приовский, Мадатов, Новицкий, еще несколько офицеров поехали в город, навестить командира седьмого эскадрона, раненного еще на том берегу, во время стычки с конным резервом Домбровского. Пулей из тяжелого седельного пистолета ему перебило руку чуть выше локтя, да так неудачно, что хирурги предпочли отнять предплечье совсем. Майор только начал оправляться после операции, только-только ужас случившегося несчастья начал уступать место боли: режущему, мозжащему ощущению, превозмогающему все остальные чувства, заглушить которое врачи не имели никаких средств. Александрийцы напоили товарища водкой почти до беспамятства, распушили госпитальное начальство и, не спеша, возвращались к лагерю.

— Нет, гусары, лучше сразу, чем в госпиталь. — Ланской первый решился разбить молчание, что сковало его людей подобно речному льду. — Что косишься, полковник, думаешь — командир опять за свое? А ты бы согласился, как Вострецов, так день за днем, неделя за неделей?

— Я — нет, — коротко отозвался Приовский.

— Вечером опомнится — кто ему снова нальет? Будет колотить здоровой рукой по полу от боли и злости, а вокруг десятки таких же, как он. На грязных, вшивых матрасах, под холодными шинелями и плащами, в дымной, выстуженной комнате, с равнодушными полупьяными докторами…

Ланской прервался и запыхал носогрейкой, надеясь, что она еще не вовсе потухла.

— У вас, ваше превосходительство, воображение, как у какого-нибудь европейского романиста, — с почтительной иронией промолвил Новицкий.

Генерал затянулся, выдохнул волокнистую струйку. Впрочем, и не курившие офицеры тоже пускали ртами дымки.

— У меня, Сергей Александровович, воображения нет. Воображение солдату вещь совершенно лишняя. Что толку перед боем представлять в подробностях, как тебя полоснут через час саблей по шее или пулю в брюхо засадят.

Он помолчал, а потом добавил, словно пересиливая себя:

— У меня память хорошая. Сам дважды вот так валялся. Правда, ежели честно, то — лишь один. Со второй раной меня гусары везли в повозке, свой полковой лекарь пользовал. Нога от тряски болела ужасно, но все было лучше, чем в лазарете, потому как чувствовал, что со своими. И водки нальют, и слово доброе скажут. Выпьешь, поговоришь, и вроде не так уж сверлит, не так саднит. А в первый раз и рана была пустячнее — улан французский мне пикой плечо проткнул, да провалялся в два раза дольше и такого натерпелся, что… Впрочем, гусары, если разобраться, память солдату тоже не надобна.

— Смотря что помнить. — На этот раз Приовский не согласился с командиром полка. — Как бить тебя, нужно выбросить. Как ты бить, надо перед глазом держать. Помнить и себе, и другим.

— Не понимаю: о чем спорим? — решился открыть рот и Мадатов. — И хорошее помнить надо, и плохое. А иначе так и будем в одну и ту же волчью яму проваливаться.

Все замолчали, и Валериан тоже сжал губы, понимая, что попал сейчас в самое больное место. Все знали приказ командующего армией — отдыхать и довольствоваться, и у каждого было предчувствие чего-то неприятного, пожалуй даже страшного, что может случиться в самое ближайшее время.