— Чего же вам с господами не нравится? Свои, кажется, должны быть и ближе.

— Своих, Семен, по сердцу выбирают, не по рождению.

Атарщиков поднял открытую ладонь:

— Хорошо сказал, Александрыч! Тебе бы и у абхазов бзыбских за столом говорить не стыдно.

— А ты был у абхазов?

— Много где бывать приходилось. Считай, пятьдесят лет эту землю топчу. От Кубани ходил к Черному морю. Оттуда к Каспию и через горы обратно на Терек.

— Где лучше?

— Везде хорошо. Если с человеками ладить умеешь, тебе везде славно будет, — сказал казак убежденно. — А если людей боишься, если они для тебя что грязь под ногами, то везде ты чужой, далее в своей станице, далее в собственной хате. Ну а коли тебе, Сергей Александрович, мои байки не надоели, то поехали вместе. Сейчас десяток казачат наберем да чуток продвинемся. Туман сей минут поднимется, так мы на холмике постоим, покараулим, пока пехота будет переходить да повозки потащатся.

Полторы сотни солдат да тридцать с лишним телег и фур переправлялись более часа. Все это время Новицкий и Атарщиков стояли с казачьим пикетом на возвышенности, откуда хорошо видна была наезженная уже колея, уходившая от солнца к далекой и невидимой пока еще реке Сунжа. Пятеро казаков стояли верхами, оглядывая широкую равнину, лежавшую в междуречье, пятеро, давая отдых коням, сидели у костерка, запаленного Семеном. На воткнутой в землю палке висел над огнем небольшой медный чайничек. Казаки прихлебывали из кружек густой черный напиток. Сергей же от столь крепкого чая отказался, сославшись на слабое сердце.

— Да, Александрыч, против природы ты не пойдешь. Говорит тебе она на ухо — не надо, стало быть, слушайся. Но в седле, вижу, держишься лучше других офицеров. И пистолеты в кобурах у тебя завсегда в справности. Может, тебе еще и шашку набросить?

Сергей рассмеялся:

— Что ты, Семен! Шашка на штатском? Вороны от смеха сдохнут.

— Ворона птица умная, она разберется. Но ты прав — неумелому человеку шашка одна помеха. Хотя другой бы на твоем месте затянулся в черкеску, табачину свою по газырям рассовал и ходил бы грудью вперед. Воевал?

— Приходилось, — уклончиво ответил Сергей, но, увидев, с каким вниманием слушают его и Атарщиков, и молодые казаки, решил немного и приоткрыться: — Ранили, когда с Бонапартом дрался, оттого и пришлось в отставку подать. А до этого три года за Черным морем турок гонял.

— Так уж гонял? — усомнился Семен.

— По правде говоря, где мы их, где они нас. Но в конечном счете одолели мы их.

— Правильно, так оно быть и должно. Если правильно посмотреть, так, сколько ни дерись, а верх непременно наш будет. Хорошо турок воюет?

— Хорошо, — твердо ответил Новицкий. — Конница у них славная. Куда лучше нашей. Только порядком и строем брали.

— Неужто казацкой лучше? — усомнился один молодой, с виду совсем еще мальчик; он полулежал на земле, опираясь на локоть, и слушал беседу Семена и Новицкого с особенным вниманием: рот держал полураскрытым, то и дело облизывая языком пухлые губы.

— Лучше, лучше, — засмеялся Атарщиков. — Таких коней ни у вас на Дону, ни у нас на Тереке еще и в заводе нет. Но я тебе, Сергей Александрович, так скажу: хороший наездник турка, но против черкеса или, скажем, чеченца ему делать нечего.

— Да так ли уж они хороши?

— Стороннему человеку даже представить себе невозможно. Посмотришь, к примеру, стало быть, на черкеса — грязный, оборванный, а шашка у него, а кинжал, а ружье, а конь! Ты еще, молодой, даже прицелиться не успеешь, а он уже голову тебе смахнул и исчез. Да ты его никогда не увидишь. Сколько железа на нем понавешано, а ничего не бренчит. Коня своего он выхаживает, как другой за сыном не последит. Конюшни у них темные, чтобы к ночи привыкали. А в джигитовке учит коня грудью толкать противника своего: чужой удар сбить, да к своему развернуть. И чеченец такой же. Разбоем живет, ничего другого не знает и знать не хочет. Но молодец! — Атарщиков восхищенно покачал головой, очевидно, своим воспоминаниям. — Такой молодец, что я тебе даже не объясню. Это самому надо увидеть.

— Умелый солдат?

— Он не солдат, Сергей Александрович, он воин! Солдат строй должен знать, чечен никогда его не узнает. Он всегда один. Даже когда их куча, каждый наособицу действует. Но как! — Рассказчик аж прищелкнул языком, да так громко, что его рыжая кобыла оглянулась встревоженно на хозяина. — Подползет, что ни одна травинка не шелохнется. Час будет лежать, два, четыре, ночь будет лежать, но дождется. И ужалит! И ускользнет!

— Говорят, что и ты с ними ходил.