— Куда? Нужно его с поличным захватить.

«Ух, Алфред, тяжко тебе придётся», — подумал я.

Целый день мы отработали на своём «Беларусе» — возили торф. А вечером все разошлись по садам караулить Алфреда. Мы со Стёпкой полезли к деду Улану.

Просидели до темноты.

Ночи у нас тихие — слышно, как брёвна потрескивают в стенах, остывая; как коровы жуют жвачку, а куры на шестах чешутся. Слышно, как далеко-далеко гудит паровоз, будто тонкой петлей стягивает сердце, и замирает оно от того крика. Я даже песни сочинять стал:

В этот вечер в садах было всё спокойно и в следующий тоже. Зато на третий вечер слышим, раздвигаются в плетне прутья и кто-то нас тихо кличет:

— Эй!..

Мальчишка, Игорёк, совсем маленький, сын колхозного конюха, просунул голову в Уланов сад, шепчет:

— Эй!.. Бежим, я Алфреда углядел.

Мы через плетень, как козлы, — одним махом.

Игорёк бежит между нами. Шуршит что-то. Нам некогда слушать. Стёпка от нетерпения подхватил его на закорки. Пролезли мы через Игорьков двор к проулку. Игорёк доску в заборе отодвинул, показывает.

— Вот он, Алфред, глядите.

Нам в щёлку виден весь проулок. Луна светит. Возле плетня в тени притаился Алфред, стоит тихо. А сад-то… Стёпкин. Стёпка кулаки сжал.

— Выжидает, гадюка… Беги зови ребят.

Скоро в Игорьковом дворе собралась толпа. Стоим ждём, когда Алфред в сад полезет. Некоторые даже приговаривают:

— Ну полезай же ты, Алфред несчастный.

И вдруг через забор из сада кто-то спрыгнул.

— Любка?

Так и есть — она. Вытащила из-за пазухи яблоко и протянула Алфреду.

Алфред прислонился к плетню, жрёт яблоко и что-то шепчет Любке и хихикает.

И тут мы все сразу через забор, чуть им не на головы.

— Стойте, голубчики!

Алфред уронил яблоко, глазами туда, сюда. Мы стоим плотно — не удерёшь!

Стёпка взял Алфреда за горло.

— Ты у деда Улана яблоню сломал?..

Стёпка выругался и оглянулся на Любку, забормотал что-то: неловко ему стало за свою брань.

И я смотрю на Любку. В темноте все люди кажутся бледными. А Любкино лицо сейчас белее зубов. Платье у неё перетянуто пояском. За пазухой яблоки.

Стёпка ещё раз тряхнул Алфреда:

— Говори, ты у деда Улана яблоню потравил?

— Ничего я не знаю, — пробормотал Алфред. — Я не вор. Я не лазаю по садам!

Стёпка поднял руку, чтобы ударить. Алфред вцепился в его кулак.

— А за что ты меня хочешь бить? Ты Любку бей. Она к деду Улану лазала. И сюда тоже ведь она… — Алфред метнулся к Любке, рванул её за поясок.

Яблоки посыпались к Любкиным ногам, будто ветку тряхнули. Большие яблоки, отборные.

— Что же ты её не ударишь? — сказал Алфред. Он обвёл нас глазами, подмигивая и кривя рот. — Эй, вы, я знаю, почему он Любку не бьёт. Он…

— Эх… — Стёпка ударил, и Алфред ткнулся носом прямо в эти яблоки.

Я подошёл к Любке.

— Ты зачем на яблоню лазаешь? Ведь договаривались.

— А тебе что? — сказала она глухо. — Бейте…

Любка стояла не двигаясь, даже пояска не подняла.

Гурька подошёл к ней.

— Думаешь, любоваться тобой будем? Пришла пора…

И тут Стёпка бросился к Любке. Он побледнел сильнее, чем она, поднял кулаки, готовый подраться с нами.

— Ага, — поднимаясь с земли и вытирая лицо, проверещал Алфред. — Он влюблён в эту Любку! Ха-ха!..

Любка молчала, потом едва слышно произнесла:

— Пустите меня.

Мы расступились. Я поднял Любкины туфли (они лежали в траве у плетня), сунул их ей в руку. Она взяла и пошла по проулку. Мы смотрели ей вслед. Любка будто почувствовала это. Обернулась.

— Ребята… — Она прижала к лицу белые носочки, заплакала.

Мы словно очнулись.

— Бей гада! — крикнул Гурька.

Что было дальше, вы уже знаете.

Вот и вся история. Хочу только добавить: с тех пор нет в нашей деревне слова обиднее, чем «алфред».

Земля здесь глухая. Скалы. Искалеченные морозом деревья жмутся друг к другу. Они не скрипят на ветру, не жалуются. Они молчаливы, упрямы и тверды. Полярное море расстилает в сопках мокрые паруса-туманы.